Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер (2017)

Конфетка понимает – ей не следует принимать ванны так часто. Ванны вредят ее коже. Именно из-за них ладони ее трескаются и воспаляются; кожа нуждается не в «Crème de Jeunesse» и не в медвежьем жире, а в том, чтобы проводить меньше времени в теплой мыльной воде! Но даже и зная об этом, Конфетка каждый день, а иногда и по два раза на дню наполняет ванну и позволяет себе опуститься в нее – потому что ей это нравится. Ну, если «нравится» слово неверное, тогда… это ее успокаивает. В последнее время она стала до странности раздерганной – льет без всяких на то причин слезы, порой не находит себе места от тревоги, видит во снах ужасы детства, о которых, казалось, и думать забыла. Она, лишь недавно принадлежавшая к разряду женщин, умеющих, услышав от мужчины: «А что помешает мне убить тебя сию же минуту?», разоружить его подмигиванием; она, похоже, обращается в девицу, не способную сносить, проходя по улице, даже непристойного свиста.

– Ты размякаешь, – говорит она себе, и звук ее голоса, столь некрасивого и немузыкального в сравнении с голосом Агнес Рэкхэм, множество раз повторяется, отражаясь от стен заполненной паром ванной.

– Ты размякаешь, – снова говорит она, стараясь повысить тональность исходящих из ее гортани нот. Напевность; надо постараться, чтобы в голосе ее ощущалась напевность. Но получается лишь шепелявость.

– Голосок у тебя, – произносит она, запуская губкой в свои ступни, – точно у содомита.

Правую руку страшно саднит; выжатое из губки мыло проникает в трещинки на ладони, в чувствительные, почти кровоточащие складки ее плоти. В этом, по крайней мере, смысле она безусловно размякла в сравнении с прошлым.

– Ах, Уильям, какой чудесный сюрприз! – репетирует она, вновь добавляя напевности в голос, а следом смеется, и резкие звуки хохота ее ударяются в плитки ванной. Из воды поднимается пузырек кишечных газов, он пробивает поверхность и обращается во влажное облачко вони.

Конфетка знает – Уильям вряд ли приедет сегодня. Сезон уже на носу, и (как он с сожалением объяснял ей при последнем визите) у него не будет теперь ни минуты покоя, его станут таскать с обеда на обед и «силком» загонять на оперные и иные спектакли.

– Но кто же будет тебя загонять? – решилась спросить Конфетка. – Агнес?

Уильям, уже вылезший из постели, вздохнул, протянул руку к штанам.

– Нет, ее мне винить не в чем. Правила сложной игры, в которой мы участвуем, все эти балетные па, которые мы обязаны исполнять, нравятся нам они или не нравятся, установлены властью, полномочия коей моей женушке и не снились. Я обвиняю… – (и он, словно извиняясь за то, что покидает ее так скоро, проводит ладонью по совсем недавно вымытым волосам Конфетки), – я обвиняю Общество.

В спальне Агнес Рэкхэм по кровати Агнес Рэкхэм разложены десятки карточек – так, что они образуют (более или менее) очертания человеческой фигуры.

– Вы знаете, что это? – спрашивает Агнес у Клары, только что вошедшей к ней и с насупленным недоумением вглядывающейся в эту картину.

Клара подходит поближе к кровати, не понимая – разыгрывает ли ее хозяйка или просто сходит, по обыкновению своему, с ума.

– Это… приглашения, мадам.

И действительно, мозаичная фигура с ненатурально тонкой талией и большой головой целиком сложена из cartes d’invitation[54], – в каждой из которых выражается надежда, что человек, эту карточку приславший, будет иметь удовольствие увидеть у себя Агнес в предстоящем Сезоне.

– Это нечто большее, Клара, – говорит Агнес, побуждая горничную раскрыть дремавший в ней доселе дар понимания тонкой символики. Бедная служанка вновь начинает подозревать, что ее дурачат, и наконец миссис Рэкхэм решает прекратить ее страдания.

– Это прощение, Клара, – сообщает она.

Клара кивает и, получив на то разрешение, уходит, облегченно вздыхая.