Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер (2017)

Конфетка опускает взгляд на созданные ветерком чернильные узоры. Самое время заменить их чем-то более осмысленным. Все падшие женщины мира ждут, когда она скажет правду. «Это рассказ не обо мне, – говорила она тем из своих товарок, которые умели читать, – он обо всех нас…» И сейчас в ее озаренном солнцем кабинете на Прайэри-Клоуз она начинает раскаиваться в сказанном.

– Я умираю, Тиша, – так говорила ей Элизабет в последнюю ночь своей жизни – в ночь, которая предшествовала вашей встрече с Конфеткой, – помните, в писчебумажной лавчонке на Грик-стрит? – Завтра утром я уже стану куском холодного мяса. В комнате приберутся, а меня бросят в реку. И угри станут выедать мне глаза.

– Тебя не бросят в реку. Я этого не позволю.

Элизабет сжимает ей руку с немалой для худого мешка с костями силой.

– И что же ты сделаешь? – насмешливо хрипит Элизабет. – Созовешь всех моих родичей и мать с отцом на красивые христианские похороны, чтобы викарий рассказал им, какой я была хорошей?

– Если ты этого хочешь.

– Иисусе Христе, Конфетка, какая ты все же бесстыжая врунья. Неужели ты никогда не краснеешь?

– Я серьезно. Если тебе нужны похороны, я их устрою.

– Иисусе Христе, Иисусе Христе… и горазда же ты врать. Так ты и сумела пробиться в Вест-Энд, уверяя каждого мужика, что такой большой елды, как у него, ты отродясь не видала?

– Не стоит оскорблять меня лишь потому, что ты умираешь.

Они смеются, и обеим становится чуть легче, однако рука Элизабет так и сжимает запястье Конфетки – крепко, как песьи челюсти.

– Никто обо мне не вспомнит, – говорит умирающая, слизывая капли катящегося по ее лицу пота. – Угри станут выедать мне глаза, и никто даже знать не узнает, что я жила на свете.

– Глупости.

– Да я ведь уже умерла – в тот раз, как впервые раздвинула ноги. «С этого дня у меня больше нет дочери», – так сказал отец.

– Ну и дурак.

– Вся моя жизнь ушла в песок, точно моча в проулке. – В отвратительном желтом свете и притом, каким обильным потом покрыты щеки Элизабет, трудно сказать, плачет ли она. – Я ведь старалась, Тиша. Лезла из кожи вон, лишь бы не оказаться у Бога на плохом счету. Даже после того, как стала шлюхой, все еще лезла – а ну как мне выпадет новый шанс. Возьми любой день за последние двадцать лет, посмотри, как я старалась, и тебе придется признать, что легко я не сдаюсь.

– Конечно не сдаешься. Это всем известно.

– А знаешь, никто не приходит повидаться со мной. Никто. Кроме тебя.

– Наверняка все пришли бы, если б смогли. Просто они боятся, только и всего.

– Ну конечно, конечно. А это самый большой хуй, какой я видела в жизни…

– Ты выпить не хочешь?

– Нет, выпить я не хочу. А ты вставишь меня в свою книгу?

– В какую книгу?

– Ну, которую ты пишешь. «Женщины против мужчин», она ведь так называется?

– Называлась когда-то. С тех пор она переменила с десяток названий.

– Так ты меня туда вставишь?

– А ты этого хочешь?

– Какая разница, чего я хочу? Вставишь или не вставишь?

– Если ты хочешь.

– Иисусе Христе, Конфетка. Неужели ты никогда не краснеешь?

Конфетка встает из-за письменного стола, отходит к окну, ей нужно избавиться от воспоминаний о липких, вцеплявшихся в ее руку пальцах Элизабет. Она нервно сжимает и разжимает собственные пальцы, ей кажется, что на них еще сохранился пот умирающей женщины, хоть Конфетка и знает – это ее собственный пот пощипывает трещинки на коже ладоней. Она поднимает перед собой руки, поворачивает ладони так, чтобы на них падал солнечный свет. Кожа ее в последнее время приобрела вид просто пугающий, хоть она и умащивает руки на ночь рэкхэмовским «Crème de Jeunesse»[53]. Ах, была бы у нее баночка с медвежьим жиром, запас которого всегда имелся в кладовке миссис Кастауэй, однако Конфетка и представить себе не способна, где в Марилебоне можно купить медвежий жир.