Полина - Александр Дюма (1994)

Я не похож на других людей. В возрасте удовольствия, беззаботности и радости я много страдал, много думал, много вздыхал; мне 28 лет. Вы первая женщина, которую я полюбил.

Благодаря вам, и если Бог не разрушит этой последней надежды, я забуду прошедшее и стану надеяться на будущее. Для одного только прошедшего Бог без власти и любовь без утешения. Будущее принадлежит Богу, настоящее нам, а прошедшее ничтожеству. Если бы Бог, который может все, мог бы дать забвение прошедшему, в свете не было бы ни богохульцев, ни материалистов, ни атеистов.

Теперь я все сказал, Полина; да и что открою вам, чего бы вы не знали, что скажу, о чем бы вы не догадались? Мы молоды оба, богаты, свободны; я могу быть вашим, вы моею; одно ваше слово, я адресуюсь к вашей матери — и мы соединены. Если поведение мое, как и душа, вне привычек света, простите мне то, что имею странного, и примите таким, каков я есть; вы сделаете меня лучшим.

Если же вопреки моей надежде, Полина, какая-нибудь причина, которой не предвижу, но которая может существовать, заставит вас убегать от меня, как вы это делали доныне, знайте, что все будет бесполезно: везде я буду преследовать вас; меня ничто не привязывает к одному месту столько же, как и к другому; напротив, влечет туда, где вы; быть подле вас или следовать за вами будет единственной моей целью. Я потерял много лет и сто раз подвергал опасности свою жизнь и душу, чтобы достигнуть результата, который даже не обещал мне счастья.

Прощайте, Полина! Я не угрожаю вам, я вас умоляю; я люблю вас, вы любите меня. Пожалейте же меня и себя».

Невозможно рассказать вам, что происходило в душе моей при чтении этого странного письма; мне казалось, что я вижу одно из тех странных сновидений, когда при угрожающей опасности пытаешься бежать, но ноги прирастают к земле, дыхание останавливается в груди; хочешь кричать, но голос не издает звуков. Тогда смертельный страх разрушает сон и пробуждаешься с сердцем, готовым выскочить, и с челом, омоченным потом.

Но тут мне неотчего было пробуждаться; это был не сон, а страшная действительность, которая схватила меня своей могущественной рукой и увлекла за собой. Однако что нового случилось в моей жизни? Человек явился в ней, я едва обменялась с ним взглядом и несколькими словами. Какое ж он имеет право связывать судьбу свою с моей и говорить со мной как человек, от которого завишу, тогда как я не давала ему даже… прав друга. Я могу завтра же не смотреть более на него, не говорить с ним, не знать его. Но нет, я не могу ничего… я слаба… я женщина… я люблю его.

Впрочем, понимала ли я что-нибудь в этом? Чувство, которое испытывала я, было ли любовью? И внедряется ли она в сердце, предшествуемая ужасом? Зачем я не сожгла это роковое письмо? Не дала ли я право графу думать, что люблю его, принимая письмо его? Но, впрочем, что могла я сделать? Шум при слугах, при домашних… Нет. Но отдать его моей матери, сказать ей все, признаться ей во всем… В чем же? В детском страхе! Притом, что заключила бы мать моя при чтении подобного письма? Она подумала бы, что каким-нибудь словом, движением, взглядом я обнадежила графа. Нет, я никогда не осмелюсь что-нибудь сказать моей матери.