Полина - Александр Дюма (1994)

Я бежала из Парижа с такой же поспешностью, с какой четыре дня назад бежала из деревни, потому что первой мыслью моей, когда я увидела карточки графа, было то, что он сам явится, как скоро наступит приличное время. Я хотела бежать от него, не видеть более; после мысли, какую он возымел обо мне, после записки, им написанной, мне казалось, что я умру от стыда, увидясь с ним. Все эти мысли, роившиеся в голове моей, покрыли мои щеки краской столь яркой, что мать моя подумала, что недостает воздуха в закрытом экипаже; она велела остановиться и откинуть верх коляски. Тогда были последние дни сентября, приятнейшие минуты года; листья некоторых деревьев начинали краснеть в лесах. Есть что-то весеннее в осени, и последние цветки года походят иногда на первые его произведения. Воздух, зрелище природы, беспрестанный, меланхолический и неопределенный шум леса — все это начинало рассеивать меня, когда вдруг на одном повороте дороги я заметила перед собой мужчину, ехавшего верхом. Он был еще далеко от нас, однако я схватила мать за руку с намерением просить ее возвратиться в Париж, потому что узнала графа, но вдруг остановилась. Чем я могла объяснить эту перемену воли, которая показалась бы капризом без всякой причины? Итак, я собралась с духом.

Всадник ехал шагом и скоро поравнялся с нами. Это был, как я сказала, граф Безеваль.

Он подъехал к нам, извинился, что прислал так рано утром узнать о моем здоровье; но, отъезжая в тот же день в деревню к госпоже Люсьен, он не хотел оставить Парижа с беспокойством, в котором находился, и если бы время было приличное, он сам бы приехал. Я пробормотала несколько слов; мать моя его поблагодарила. «Мы возвращаемся в деревню, — сказала она, — на остальное время года». — «Следовательно, вы позволите мне проводить вас до замка?», — спросил граф. Матушка поклонилась, улыбаясь. Все это было так просто: дом наш находился в трех лье от дома госпожи Люсьен, и одна дорога вела к обоим.

Итак, граф продолжал скакать подле нас на протяжении пяти лье, которые осталось нам сделать. Быстрота нашей езды, трудность держаться подле дверец были причиной, что мы обменялись только несколькими словами. Приехавши в замок, он соскочил с лошади, подал руку моей матери, чтобы выйти из экипажа; потом в свою очередь предложил мне помощь. Я не могла отказаться и, дрожа, протянула руку; он взял ее без живости, без чувства, как всякую другую; но я почувствовала, что он оставил в ней записку, и, прежде чем могла сказать какое-нибудь слово или сделать движение, граф оборотился к моей матери и поклонился; потом сел на лошадь, сказал, что его ожидают у госпожи Люсьен, и скрылся в несколько секунд.

Я стояла неподвижно на том же месте; сжатые пальцы держали записку, которой я не смела уронить и которую, однако, не решалась читать. Мать позвала меня, — я пошла. Что делать с этой запиской? У меня не было огня, чтобы сжечь ее, разорвать — но могли найти кусочки; я спрятала ее за пояс своего платья.

Я не знала мученья, равного тому, которое испытывала до тех пор, пока не вошла в свою комнату: эта записка жгла мою грудь; казалось, сверхъестественное могущество сделало каждую строчку ее видимою для моего сердца, которое почти дотрагивалось до нее; эта бумажка имела магическую силу. Наверное, в минуту получения я разорвала бы или сожгла эту записочку без размышления, но, войдя в свою комнату, не имела уже для этого духу. Я отослала горничную, сказав ей, что разденусь сама; потом села на постель и пробыла с час в таком положении, неподвижная, с глазами, устремленными на руку, сжимавшую записку.

Наконец я развернула ее и прочла:

«Вы любите меня, Полина, потому что убегаете. Вчера вы оставили бал, на котором я был; сегодня оставляете город, где я нахожусь; но все бесполезно. Бывают судьбы, которые могут никогда не встречаться, но которые, как только встретятся, не должны более разлучаться.