Сороковые... Роковые - Надежда Михайловна (2016)

Ему сегодня сделали серьезное внушение и предупреждение за бардак в его деревне — два дня назад заявился к отцу Фридрих Краузе и кто знает, что ему понадобилось у полицаев, но зайдя туда, он увидел, как сказал бы Игорь — «картину маслом». Из пяти полицаев находившихся там, включая и Бунчука, три не могли даже головы поднять, а Викешка все же сумел встать, качаясь. Правда, сразу же улетел в угол от кулака Фридриха. Тот не стал орать, брезгливо вытер свою перчатку о занавеску, серую от грязи, впрочем. И указав на самого трезвого полицая, трусливо вжавшего голову в плечи, произнес: — Через день — этого в управу.

И вломили Бунчуку знатно, а поскольку ему сказать было нечего, он молчал, зверея про себя, что его такого услужливого не ценят совсем, а он сколько уже сделал для новой власти: список коммуняк и комсомольцев ещё до их прихода заранее написал — не его вина, что многие из этого списка успели смыться. Выследил и доложил лично Кляйнмихелю про жену Решты — зам главы коммуняк. Хотя выслеживать и нечего было, донес сосед, что она осталась у друзей. И что с того, что бабенка лежала не вставая? Муж-враг, вот и отвечай. Были на его совести две семьи местных полуевреев, мстил Бунчук всем, кто хоть как-то был виноват в том, что когда-то он из успешного непмана превратился в бандита-бродягу-уголовника. Жалел, ох как жалел он, что не сумел насладиться местью своему заклятому врагу — Никодиму Крутову. Жила в глубине его души мыслишка, что жив гад-Никодимушка, уж больно изворотлив был мужичонка. Вот и нажрался с горя мутной вонючей самогонки у знакомого ещё по тем временам, теперь тоже полицая, Перхова Мотьки. Злоба кипела в нем и рвалась наружу… а тут такое везенье — сидит паршивец этот, чистый Никодимка, на базаре, а вокруг никого, и взыграло ретивое…

Широким щагами, пошатываясь, он попер к ребятишкам.

Гринька, увидев его сжался:

— Василь, беги до комендатуры, может, Леш выйдеть уже.

Василь бочком соскочил и побежал к комендатуре. Там у входа жестами стал показывать, чтобы вызвали большого человека, но часовой не понимая его, только отмахивался и отгонял. И тут открылась дверь и на крыльцо вышли два немца — одного Василь запомнил хорошо — он не стал толкать его в большую лужу, а жестом велел Гриньке забрать и подождал, пока они уйдут с дороги.

Василь умоляюще сложил руки на груди и стал смотреть на этого немца. Немец равнодушно глянул на него, потом как-то замер на секунду и внимательно всмотрелся в умоляющие глаза ребенка.

— Вас ист лос? — спросил он.

Василь дрожащей рукой показал на рынок, где Бунчук, взяв Гриньку за шкирку, громко орал и уже замахнулся. — Руди, шнеллер!

Герберт фон Виллов узнал мальчишку, вернее, его необычные глаза. А когда тот указал в сторону пустынного рынка, где какой-то полицай начал лупить худенького киндера…

— Руди, шенллер!

Фон Виллов быстро зашагал туда. Одно дело, когда мужики разбираются, а тут мелкий киндер и здоровый менш.

Герберт дотронулся до плеча мужика, обычно, едва завидев офицера, эти унтерменши вытягивались в струнку и подобострастно кланялись. А этот… резко сбросив его руку, опять замахнулся на киндера, говоря какие-то странные слова:

— Никодимово отродье!!

Фон Виллов, теперь уже со всей силы рванул этого полицая на себя и, развернув, с удовольствием впечатал в его красную, жирную, воняющую перегаром рожу кулак. Тот, выпустив пацана, отлетел к прилавку, и заревев быком, вскочил:

— Хальт!! — возле его ног прогремела автоматная очередь. Тот остановился и только тут увидев на кого он пытался броситься, упал на колени, прямо в лужу.

От комендатуры на звуки автоматной очереди бежали патрульные и семимильными шагами несся какой-то огромный мужик. Опередив патрульных, он в секунду, взглянув на сжавшегося, плачущего Гриньку, все понял и, не останавливаясь, с разбегу пнул ногой полицаю в лицо… Тот, взыв, упал рожей в лужу.

— Утоплю, сволочь, в этой луже!