Сороковые... Роковые - Надежда Михайловна (2016)

И чё перся через всю страну сюда, жил бы да жил в Красноярском крае, и бабенка ласковая имелась, нет, захотелось посчитаться с обидчиками, а где они те обидчики??

Кто удрал, кто на фронте, дотянись вот до них, а вымещать, как Бунчук, злобу на заморенных Родькиных пацанах… противно, да ещё и Ефимовна, которая в бытность его учеником, всегда Шлепеня отличала — хвалила за хорошую память и соображение.

И мрачнел все больше Шлепень-Слепень, понимая, что сам себя загнал в такую… А когда дошла до них весть, что скоро начнут менять их, какую-то часть, у кого нет женок, отправят куда-то на Украину, ближе к Польше, а тех головорезов — сюда (наслышан был Шлепень о массовых расстрелах, проболтался по пьяной лавочке вечно молчавший Шкуро — и фамилия-то подходящая какая! — который и начинал служить у полицаях, как раз у тех мястах), совсем стал неразговорчивым Шлепень. В пьянках участвовал, но мало пил и говорил, больше слушал, мотая, так сказать, себе на ус. И решился про себя, на разговор с Лешим, ждал, ой как ждал он его появления.

Карл Краузе тоже ждал Лавра и поговорить, и решить некоторые проблемы.

Леший же не спеша сходил в церквушку, истово перекрестился и помолился у иконы Заступницы земли Русской — Казанской Божией Матери, послушал пение батюшки и, шикнув на мельтешащую у него перед глазами Агашку, пошел на выход.

Теперь уже Агашка крестилась ему вослед.

— От ума отставил, Лешай! — испуганно пробормотала она.

— А нечаго под ноги людям кидаться и усе унюхивать! Защитник твой у Радневе на пятле висить, угомонилася бы тожа! — шумнул дед Ефим.

— А я чаго? — отскочила от него Агашка.

— От и иди у хату! Люди молитвы возносють, а ёна мешаеть усем. Скажи, батюшка, что с Господом надоть у тишине гаворить?

— Истинно так!

Агашка попятилась и незаметно выскочила из церкви.

— От, воздух сразу посвяжее стал!

Леший пошел к Крутовым, Ефимовна уже усадила мальчишек за уроки, а сама суетилась у печки.

— Проходи, гость дорогой и желанный, картоплю вот только запекла, малость осталОся на еду-то. Гриня гаворить — Василь сильно болел?

— Да, ноги промочил, в луже долго стоял, пока эти проезжали, колонная целая, но Господь милостив — вылечили. У меня перед самой войной-то высокие гости охотились, один горлом маялся, кашлял сильно ну и порошки какие-то пару штук принял — все прошло, а пяток мне оставил, вот и пригодились. Я-то лечусь всегда по старинке — баня и стакан настойки — утром встаю как новенький, дитю этого не дашь.

— Знаешь, Леш, а ведь мальчонка-то, если наши придуть и мы живы останемся, ох и далеко пойдеть по ученой части, головастый! Только вот сейчас-то молчать, може и лучшее-да и всяго годов-то восемь, а потом…

— Ну наши придут — подлечим, может, и жив старый наш курилка — Самуил, а у него опыт-то огромнейший, найдет способ.

— Да, если жив!

— А вот верю я, что жив он сейчас и штопает солдатиков, таланту-то врачебного — великого. В России матушке при царях-императорах земские врачи-то все умели, а Самуил старой закваски.

— Дожить бы только до наших-то, посмотреть на них, родимых, вздохнуть свободно вот, не оглядываясь и по улице пройтись не пригибая головы.

— А ты верь, Марья, верь, придут наши, ох и наподдадут они фрицам. Сама знаешь, мы долго запрягаем, но уж если запрягли… За нами ещё Урал и Сибирь, севера — жилы небось из себя тянут кто там, получат они свое, кто с мечом к нам — тот и… не умеем по другому-то!

— Леш, я чаго хочу сказать-то, помнишь Ядзю Казимировну?

— Ну, кто ж такую женщину не помнит — это ж на усю округу первая красавица, а при НЭПе сколько богатеев её добивалися, а так ведь никто и не знает чей Казик сын у неё, умеет секреты хранить красавица-полька.

Марья улыбнулась: