Сороковые... Роковые - Надежда Михайловна (2016)

— Найн! — раздался за его спиной голос Кляйнмихеля, который, перед этим разговаривая о предстоящей охоте, дошел с Лешим почти до выхода, и теперь тоже подошел сюда. — Найн! Дизе… — он проговорил по-немецки длинную фразу.

— Ну если так, то ладно, а то я его сам, голыми руками удавлю.

— Найн! — подоспевший переводчик перевел для Бунчука:

— За нападение на офицера Германской армии, неповиновение властям будет смертная казнь.

Так и стоявший на четвереньках в луже Бунчук, пополз было к Герберту:

— Я не хотел, не узнал… — пытаясь поцеловать сапог, но кто ж ему позволит. Патрульный брезгливо повел автоматом:

— Штейн ауф! Шнеллер!

А через два дня, на площади, возле комендатуры, согнанные под дулами автоматов, местные жители наблюдали радостную для многих картину.

Избитый, с лицом, превращенным кем-то в кровавую лепешку, на помосте стоял… Бунчук-кровопийца, предатель и гад. Переводчик четко выделяя слова произнес:

— За нападение на офицера Германской армии бывший полицейский Бунчук приговаривается к смертной казни через повешение.

Как рыдал упавший на колени Бунчук, как он полз по помосту к немцам, умоляя помиловать его.

Кляйнмихель, поморщившись, махнул рукой, и Бунчука, извивающего и орущего, все-таки вздернули.

— Странно, — заметил Кляйнмихель, — эти коммунисты, партизанен-фанатики, умирают, я бы сказал, достойно, а вот такие… отбросы, мерзость!

Угрюмая толпа начала расходиться. И похоже, не было в ней ни одного человека, кроме притихших полицаев, кто бы пожалел Бунчука. Собаке — собачья смерть!

А Леший в первые же минуты, когда Бунчука повели в гестапо, низко поклонился фон Виллову и произнес на хорошем немецком:

— Искренне благодарю, герр майор! Вы спасли моего, пусть неродного, но моего внука. Премного благодарен, буду рад видеть Вас с герром майором Кляйнмихелем на охоте! Я теперь Ваш покорный слуга!

— Слуг мне не надо, а про охоту, я подумаю! — как всегда сухо, ответил Герберт.

— А скажи-ка мне, Фридрих, с чего бы это сухарь фон Виллов полез за грязных киндеров заступаться? — в тот же вечер за рюмкой шнапса поинтересовался недоверяющий, наверное, самому себе, шеф гестапо.

— О, это родом из нашего детства, — вертя в руках опустевшую рюмку, задумчиво ответил Фридрих. — Мы же из России приехали, когда Паулю было только восемь, а он, не имея рядом немецких сверстников, очень смешно говорил на дойч. Вот местные мальчишки уже там, в Дойчлянде, его постоянно дразнили, а Пауль не терпел издевательств и лез в драку. Я уже в гимназию ходил и не всегда был дома. Так вот, Паулю доставалось, и частенько он приходил с синяками, разбитым носом, но не отступал, примерно как сейчас в своих исследованиях, никогда не отступает. Ну а тогда неподалеку, в пустующем по соседству доме, поселились небогатые, да почти совсем бедные дядя с племянником, дядя хватался за любую работу, а племянник… худой, жилистый мальчишка, сразу же дал отпор всем местным, что попытались было его отлупить. Драться, надо сказать, он умел, даже мне, помнится, прилетело. Так не знаю уж почему он взял Пауля под свою защиту, пару раз крепко отлупил зачинщиков, и отведавшие его костлявых кулаков — отстали. Это и был, как ты понимаешь, Герби. Меня он тоже отлупил из-за Пауля. К слову сказать, именно из-за Герби мы с Паулем и стали заниматься боксом и всякими видами борьбы. Пауль, чтобы уметь сдавать сдачи, а я… — Фрицци засмеялся, — я горел желанием… как-нибудь отлупить Герби..

— И как?

— А никак. Этот худой, кажется, засушенный мужчина, очень редко когда получал в драках, больше от него, и никогда, с детства не терпит, когда мелких обижают более сильные. Уверен, если бы киндеры меж собой разбирались, он бы равнодушно прошел мимо, а здесь здоровый мужик и полудохлый киндер, вот Герби и вмешался.