Дикарь - Надежда Мельникова

Мне опять неловко и горячо. Понятное дело, что у нас уже всё было. Но всё же как-то неправильно спать с мужиком только потому, что тут больше никого из женщин нет. Нужны отношения, цветы, шоколадки.

— Ирочка тебе в помощь, — вылетает само собой.

Жую, потом понимаю насколько глупо выгляжу. Как будто ревную. Но уже поздно. Дикарь смеётся.

— Она мне не нравится, Барби. Не волнуйся. Я её не хочу.

И в тысячный раз неловко. Не знаю даже почему. Вроде бы только что про флешку говорили, а в итоге моё лицо покрывается красными пятнами от смущения. Какой конфуз.

Опять поднимаю на него глаза и промазав мимо рта, пачкаюсь едой. Кусочки попадают прямо на грудь. Начинаю тереть. Дикарь внимательно наблюдает за тем, что я делаю. Решаю забить на жирное пятно в районе соска, стоически пью чай. Он как-то очень быстро остыл, можно было бы даже подогреть. Михайлов упорно наблюдает за каждым моим движением. Сладострастно впитывая то, как я не знаю куда себя деть.

Между нами такая химия, что потолок и стены буквально давят. Жую свою яичницу, пью чай. А у самой всё горит, как будто меня в печку, прямо в топку засунули.

Дикарь ест быстро, продолжая плотоядно меня рассматривать. Надо было сесть сбоку. В один из таких моментов я давлюсь чаем, закашлявшись. Он никак не реагирует, а я умудряюсь облиться, и теперь, кроме пятен от еды, на груди чай.

Не вспрыгивает с места, не стучит по спинке, не переживает, что я задохнусь, — сидит, молчит. Откладывает вилку. Отодвигает чашку и, скрестив руки на груди, вожделенно подвергает осмотру.

И, дождавшись, когда я откашляюсь и выпью ещё немного чаю, чтобы смягчить горло, встаёт из-за стола и словно бы продолжает наш разговор об Ирине:

— Совсем она меня не цепляет. А тебя, Барби, я хочу постоянно.

И всё. Мне хватает. Я даже капельку подпрыгиваю. И нет чтобы гордо свалить восвояси. Надеть штаны и поискать консервы для Василия на обед. Я прикусываю губу и слежу за ним искоса. Не шевелюсь.

Пребываю в блаженном неведении относительно того, что за ступор на меня нападает. Всё утро я была такой уверенной и независимой, жутко гордилась собой, что отталкиваю его поползновения.

Но сейчас, получив этот сомнительный комплимент, я запрокидываю голову и чего-то жду. Ведь я же могу убежать! А меня словно привязали к этому стулу. Михайлов останавливается передо мной, берёт меня под мышки, приподнимает и, отодвинув тарелки в сторону, усаживает прямо на стол. Бедная Степановна. На нём она лепила пирожки. А я на него голой попой.

Не сопротивляюсь, буквально упиваясь его жаждой и нетерпением. Михайлов мнёт мою грудь. А я знаю, кто виноват! Чёртова майка, под которой нет лифчика, зато на ней есть два здоровенных пятна. Распутная, бесстыжая. Ни сверху ничего не прикрывает, ни снизу ни капельки не прячет. Особенно когда сидишь на столе, а между твоих ног вклинивается высокий крепкий мужик и, наклонившись, страстно припадает к твоей шее.

Закатываю глаза. Планирую заорать «нет», но забываю. В Михайлове невообразимым образом сочетаются желание хамить мне и целовать без оглядки.

— Так что мы будем делать с флешкой? — Зачем-то кладу ему руки на плечи и стягиваю с него майку, которую сама же надоумила надеть пять минут назад.

Ещё и ногами его обнимаю, когда он, увлёкшись, практически заваливает меня на стол. Господи, куда смотрел бывший, называя меня фригидной? Да я озабоченная дура! Надо было всё утро пререкаться, чтобы позволить себя поиметь за чай, кусочек хлеба и яичницу.

Он на ощупь избавляется от штанов и целуется так страстно и возбуждённо, что я не успеваю за его движениями.

Понимаю, что проиграла эту битву за женскую гордость, когда чувствую, что его внушительных размеров прибор настойчиво касается моих складочек.

— За резинками не пойду, а то ты сбежишь, — сообщает Михайлов.

Пока я пытаюсь возмутиться, затыкает мне рот и вонзается между бёдер.