Дикарь - Надежда Мельникова

— Хорошая майка, Барби, особенно когда ты поднимаешь руки, — хрипит мне на ухо, активно гладит ноги, тянется ладонями выше и мнёт грудь, на которой нет бюстгальтера.

— Давай договоримся, — пытаюсь я вырваться и развернуться.

Это тяжело, но мне удаётся. В итоге он прижимается ко мне лицом к лицу, впивается в мой рот, и его достоинство оказывается ровно там, где и должно быть, а учитывая, что трусы я тоже не надела, всё это очень и очень волнительно.

— Не о чём нам договариваться, Барби. Всё и так понятно. Ты женщина, я мужчина. — Лижет шершавым языком ямочку на шее, лапает попу.

Хрипит. Становится активнее. А я продолжаю выступать:

— То, что было ночью, — это как чёрная пятница, понимаешь, Михайлов? Хорошо и щедро, но бывает раз в год! — Пытаюсь отодрать его руки. — Мне надо кормить кота, а тебе — идти к своему коню!

Дикарь останавливается. Ему не нравится, что я не растаяла после ночи. А как же иначе? Он же гордый.

Отходит в сторону и, грубо, со скрипом и шарканьем, отодвинув стул, прямо так — голый! — садится.

Зло скрещивает руки на крепкой груди.

— Завтрак давай. Мужчина голоден!

Я смотрю на него искоса и подхожу к холодильнику, достаю молоко для Василия. Наклонившись, наливаю белой жидкости в миску.

Чувствую, что дикарь обернулся и смотрит.

— Согнешься так ещё раз, и чёрная пятница плавно перетечёт в радостное утро субботы, — ехидно комментирует.

А я, опомнившись, хватаю со стула маленькое вафельное полотенечко для посуды. Пытаюсь прикрыть им попу. Но моя попа большая, а оно маленькое, оттого всё это выглядит довольно забавно.

— Поэтому и муж от тебя сбежал. Своего мужчину надо кормить.

Дикарь встаёт и, отодвинув меня с моим полотенцем в сторону, принимается хозяйничать.

— Так! Во-первых, у меня не было мужа.

— Ну это понятно, — с сарказмом отмечает Михайлов, достаёт сковородку, нож, доску.

А я сбегаю в спальню, поднимаю с пола штаны и вручаю ему, ибо ругаться с его голой задницей просто невозможно.

— И потом ты прав: «свой» это «свой», а односельчанин — это уже совсем другое дело. Его можно и не кормить.

Дикарь подходит к холодильнику, достаёт яйца, которых у Степановны столько, что можно накормить целую армию, разбивает сразу четыре штуки, наклоняется в корзину за луком.

— Очень ты сложная, Барби! — Натягивает протянутые мной штаны.

А меня это бесит.

— Я одного не могу понять. У тебя была возможность кувыркаться с Алкой, Ирочкой, Лизаветой, опять же, что ты меня-то сюда притащил Василия кормить, раз я такая затруднительная?

Дикарь приостанавливается. Думает.

— У Алки твоей нет сисек. Лизавету я давно со счетов списал, а Ирочка…

Он прищуривается. — Не разглядел, что у неё там.

— Ясно. Так я и думала, дело в... — Развожу руки, потом скрещиваю на груди, пряча своё единственное достоинство. — В сиськах.

— Ну конечно, а как же иначе? Дело всегда именно в них, — подтверждает мой сосед по гостиному дому.

Переступаю с ноги на ногу, злюсь. Ступни мерзнут. Полы, несмотря на печное отопление, здесь несравнимо холоднее, чем в квартире. Я не привыкла к такому.

Дикарь хмуро косится на мои «танцы», потом откладывает нож и идёт в спальню. Не понимаю, что он делает. Через минуту возвращается и, наклонившись ко мне, бесцеремонно берёт одну мою ногу, потом вторую, поочерёдно натягивая на них носки.

Затем возвращается к столу и продолжает резать лук. На огне закипает масло. Оно начинает хлюпать и брызгаться. Дикарь неосторожно берётся за сковородку и обжигается. Даже не поморщившись, продолжает готовить, но палец красный. Вижу это издалека.

Поджав губы, встаю и иду к тумбочке. Я приметила, где у Степановны лекарства. Порывшись, к удаче дикаря, нахожу потёртый тюбик слегка просроченного пантенола.

Выдохнув, иду обратно. Всё равно мне нечего делать.

— Руку дай!