Тремор - Каролина Эванс

Он встал. Ноги сами повели его в коридор, в его безлюдные закоулки. Открыв одну из дверей, Кирилл еще раз прислушался к отдаленному шуму толпы. Рядом никого не было.

Пальцы крепко сжали телефон, новую модель Айфона. В который раз он делает это? Снова набирает ее номер, как в первый раз веря, что она возьмет трубку. Гудок, гудок, за ним следующий.

Он — идиот. С таким серьезным лицом ожидает, что они прервутся. Что голос, до боли родной, давно утерянный, разрежет тишину из монотонных повторов. Он — идиот. Нет ничего больнее автоответчика в конце, лицемерного робота, что назовет ее абонентом. Ее… И так последние два года.

Кто-нибудь, сотрите с его лица это наивную, почти детскую веру в чудо. Объясните его тупой бестолковой башке, что ждать тут больше нечего. Что первые месяцы со звонками ей раз в минуту, последующие каждые пару часов, затем дней, а затем и вовсе лишь в по-скотски пьяном состоянии — бессмысленная драма мальчика-подростка.

«Абонент не доступен». Третий, четвертый, пятый раз. С невозмутимостью менеджера на дозвоне Кирилл вновь набирает ее. «Абонент не доступен».

Это какой-то транс. Его словно нет здесь. Гудки — эти крупицы лживой надежды, поддерживают жизнь в нем. Стягивают дыру, что уже как кратер начала покрываться рубцами по диаметру. Лишь они не дают тьме поглотить его.

Минуты, часы. Он уже не слышит звуков. Даже гудков, даже музыки в доме, даже звонкого смеха людей, что иногда проходили за дверью. Могли бы они подумать, что открыв ее, увидят Кира в маленькой темной кладовке? Увидят его каменное, застывшее выражение лица? Он бы даже не повернул головы в их сторону. Палец и дальше бы нажимал на номер, и на экране все так же загоралось «Моя любовь». Так продолжалось очень, очень долго.

Но вот все стали уходить. С невидящим взором он опустил вниз трубку.

* * *

Кирилл никогда еще не любил рок так сильно. Еще никогда в жизни ему не дышалось на сцене так легко и свободно. Лишь стоя на ней, он ощущал, как его любят толпа снизу. Его. Потому что не было ни одного жеста, движения, гроулинга, ни одной эмоции, которой Кирилл не испытывал бы в реальности. Его крик был голосом души. Лишь от него что-то шевелилось в ней.

Тысячи людей взрывались под его натиском. Прыгали как сумасшедшие, тянули к нему свои руки. Он смотрел им в глаза и видел безумие. Оно так и манило Кирилла прыгнуть к ним. Упасть в бездну, молясь, чтобы люди не поймали его. Но они ловили. Несли как священный предмет, осторожно, не спеша, стремясь как можно отчетливее прикоснуться к нему.

Кирилл закрывал глаза. Свет фонарей проникал сквозь веки, донося до сетчатки все цвета дьявольской агонии. Такие моменты принадлежали ему. Да, он пел не свои песни. Да, в их строках не было ни следа его личности. Но какое это имеет значение? Каждое слово все равно пропитывалось им.

Мокрые волосы прядями висли над его лбом. Прикрывали собой глаза, неистовый огонь в его взгляде. К концу выступления он словно получал немного сил, чтобы жить. А дальше все по новой. Кирилл снова заходил в футляр, в свою глянцевую оболочку и тратил энергию, которую получил на сцене. Возможно, если бы родители чаще приезжали к нему, накопленный заряд хранился бы куда дольше.

Первый год в штатах он видел их раз в три месяца. Во второй чуть чаще. А потом дела отца резко пошли в гору, и Кирилл стал забывать его голос. Лишь мама периодически звонила ему.

Она изменилась. С кожи исчезли веснушки. С переносицы — легкая асимметрия. Губы стали пухлее, у глаз больше нет морщинок. Подтяжка лица сделала его безжизненным и гладким. Таким же, как у девушек рядом с ним. Из-за бесчисленных походов к косметологам и пластическим хирургам он едва мог узнать ее.

— Зачем ты это делаешь, мам? — спросил Кирилл у нее на неделе.

Она как-то странно рассмеялась, словно услышала какую-то бессмыслицу.

— Дорогой, ты ведь все понимаешь. Я не молодею, папа постоянно видит молодых девочек…