Перекошенная харя хозяина «Кольчуги», небрежно отпихнутого в сторону, юркнувшие в углы, как трусливые мыши, поварята. Маленькая дверца. Выход с другой стороны харчевни, через который обыкновенно затаскивали в кухню свежие (или не очень) продукты. По пыхтению позади Верд понимал, что Санторий не отстаёт, хоть и не решается молвить хоть что-то, чтобы снова не огрести. Не до него.

Трёхугольные метки охотника жгло углём. Пекло, подгоняло, торопило. Уличный холод лишь раззадорил их, заставил светиться сильнее, указывая путь: дурная где-то рядом, недалеко ушла. Поймаешь, нагонишь, успеешь… Если поспешишь!

Если Борей не сообразит, что за отделённую от тела голову колдуньи король платит столько же, сколько за целую.

Узкие улочки сменяли одна другую, редкие прохожие, втягивая головы в плечи, спешили обойти наёмника по большой дуге, а если не удавалось, без раздумий ныряли в сугробы.

Направо, налево, снова налево и прямо меж низких деревянных домиков, в каких они с Санторием жили, только поступив на службу. Треугольники на внешних сторонах ладоней светились до того ярко, что проглядывали сквозь плотные повязки, горели до запаха жжёной плоти. Верд мог бы идти вслепую, мог бы найти дорогу под землёй или в воздухе: однажды учуявшие дурную кровь метки уже не позволят колдунье сбежать. Ни разу не позволяли до тех самых пор, пока та, что их оставила, самолично не разорвёт связь охотника и дурной. Пока она снова не отправит верного пса за добычей. Конечно же, Борей не знал этого. Много слухов ходит про охотничьи отметины, иные Верд самолично придумывал и с большим удовольствием следил, как они разлетаются по свету. Но одного люди не знали — правды. Светящиеся треугольники приведут к колдунье, где бы она ни находилась. По крайней мере, пока жива.

А и хорошо ли, что жива? Что, если сотник и думать не думал о королевской награде? Жалование воина всяко побольше, чем плата за дурную девку, а ссориться с Вердом ни один из побратимов за эдакую мелочь не пожелал бы.

Что если Талла пошла с красавцем-блондином добровольно? Что если наёмник ворвётся в холостяцкую берлогу и помешает тому, о чём намёками и вздохами голубки сговаривались с начала вечера? Может и не лезть лучше?

Верд прибавил ходу.

Сначала он соберёт в кулак льняные локоны, которыми Борька привлекал девок сколько они были знакомы, и раскрутив, как пращу, вомнёт его в стену. Нет, не в стену. Лучше об колено, чтобы услышать влажный хруст ломающегося носа. А потом вырвет руки. Нет, не руки. Лучше кой-чего другое он ему вырвет, чтобы избавить от соблазна заглядываться на чужих… да вообще на всех баб!

— Верд! Верд, подожди! — запыхавшийся, путающийся в рясе служитель едва поспевал. Он уже подхватил подол одеяния и так спешно перебирал ногами, что шерстяные штаны с начёсом разве что искры не высекали. — Там же дальше… Верд, там дружинные дома!

А то он и сам не понял! Разросшийся город-крепость так и остался поделённым на две части: в одной половине обосновались торговцы да тётки вроде Ласки, в другой — военные. В низеньких деревянных домиках ютился молодняк, в домах побольше старики. Сотник успел обложить своё жильё камнем и щегольски украсить росписью, словно конкурировал с домом Желаний. Не дело Санни сюда соваться. Узнают — вздёрнут. Да Верд и сам бы его сейчас придушил, кабы чуть меньше нуждался в лишнем мгновении.

А и плевать, что дружинные дома! Плевать, сколько защитников-помощников найдётся у Борьки, плевать, что, возможно, придётся сойтись в схватке с побратимами. Раскидает! Всех раскидает! Дайте только добраться до этого паскудника, не способного удержать в штанах…

— Н-на! — часового, так не успевшего поинтересоваться, кто идёт, Верд сбил ударом головы в челюсть. Парнишка рухнул плашмя, раскинув руки, точно рисовал в снегу птицу.

Ногой распахнул едва прикрытые воротца, сбив с перекладины столб снега. Санни охнул: понятно, кому за шиворот сбил.