— Когда вы закончите работу, можете рассчитывать на мою помощь. Все, что в моих силах… А если решите уехать раньше, я, возможно, смогу найти вам другое место.

— Буду иметь в виду.

Филипп уныло поплелся к себе, и я подумала: «Он не создан для борьбы, у него нет характера. Может быть, поэтому он здесь».

Между ним и графом существовало довольно странное сходство. Оно заключалось в общих речевых интонациях и чертах внешности, но насколько один был ярок и уверен в себе, настолько другой был тих и незаметен. Филипп, видимо, всю жизнь зависел от богатых и влиятельных родственников. Возможно, именно это сделало его таким робким, заставило заискивать перед всеми. Сначала он симпатизировал мне, а теперь просил уехать, лишь бы избежать домашних неурядиц.

Может быть, он прав и мне следует уехать, как только отреставрирую начатую картину. Если я останусь, не будет ничего хорошего. Чувства, разбуженные во мне графом, станут глубже, а боль от неизбежного расставания — сильнее.

Я понимала необходимость отъезда, но в глубине души решила не уезжать и даже принялась за поиски стенных росписей, которые могли быть скрыты слоем побелки. В случае удачи я бы снова погрузилась в работу и забыла о страстях, кипевших вокруг. В то же время, у меня появился бы благовидный предлог для того, чтобы остаться в замке.

Особенно меня интересовала небольшая комната, смежная с оружейной галереей. Комната эта находилась с северной стороны замка, из окна открывался великолепный вид: пологие склоны виноградников и вьющаяся между ними парижская дорога.

Я помнила, как разволновался отец при виде стены, очень похожей на одну из стен этой комнаты. Он тогда сказал, что во многих английских особняках настенные росписи скрыты под слоем извести: когда фрески портились или просто переставали нравиться, их забеливали.

Снимать наслоения извести — тонкая работа. Я видела, как это делал отец, даже помогала ему: у меня были способности к занятиям такого рода. Вот и теперь унаследованное от отца чутье самым непостижимым образом привело меня к этой стене, и я была готова поклясться, что под побелкой что-то есть.

Я работала мастихином. Лезвие ножа еле касалось стены, и мне никак не удавалось пробиться сквозь верхний слой извести. Прибегнуть к более радикальному методу я не могла: одно неосторожное движение способно погубить ценное изображение.

Так прошло полтора часа. За это время ничто не подтвердило справедливости моего предположения. Я устала, продолжать работу не имело смысла.

На следующий день мне повезло. Я отслоила небольшой кусочек извести — всего в одну шестнадцатую дюйма, но зато окончательно уверилась в том, что на стене написана картина.

Поиски фресок оказались лучшим, что я могла сделать, чтобы отвлечься от растущей напряженности в отношениях между обитателями замка.

Я расчищала стену. Вдруг из коридора донесся голос Женевьевы.

— Мисс! — позвала она. — Где вы?

— Я здесь, — ответила я.

Девочка вбежала ко мне. Она была в смятении.

— Мисс, из Карефура сообщили, что дедушке хуже. Он спрашивает меня. Пойдемте вместе.

— Твой отец…

— Его нет в замке. Катается верхом… с ней. Пожалуйста, мисс, пойдемте, а то мне придется поехать с конюхом.

Я встала. Сказала, что переоденусь и через десять минут буду ждать ее на конюшне.

— Не задерживайтесь, — умоляла она.

По дороге в Карефур Женевьева молчала. Дом Франсуазы отпугивал и в то же время манил ее.

В вестибюле старого дома нас ждала госпожа Лабис.

— Хорошо, что вы приехали, мадемуазель, — сказала она.

— Ему хуже?

— С ним опять случился удар. Морис пошел звать его к завтраку и увидел его лежащим на полу. Когда ушел доктор, я послала за мадемуазель Женевьевой.

— Он… умирает? — глухо спросила Женевьева.

— Мы не знаем. Он еще жив, но очень плох.

— К нему сейчас можно?

— Пожалуйста.