К чужому берегу. Предчувствие - Роксана Гедеон

Я молчала, только мое участившееся дыхание показывало, что слова Клавьера задевают чувствительную струну в моем сердце. В чем-то банкир был прав. Вернее сказать, он говорил о том, что я и сама ощущала, но выметала из сознания по вполне корыстным причинам. Или, может быть, надеялась, что выскользну из всех этих ловушек, получу свое и одновременно ничего не дам Бонапарту. Рискованный и призрачный план! Но разве не имею я права хотя бы попытаться? До сей поры мне удавалось проскользнуть между каплями. Моему имени был нанесен лишь самый минимальный урон, ибо к первому консулу отовсюду стекались аристократы и не было ничего особо зазорного в том, чтобы провести пару недель в Мальмезоне… Кроме того, мое предполагаемое, мифическое или подлинное, родство с Летицией, матерью генерала, кое-что более чем оправдывало.

— Вы знаете историю с Даву[51], моя красавица? Нет? Ну так я вам расскажу, как корсиканец ломает людей через колено.

Я кивком головы показала ему, что готова слушать. Клавьер рассказал мне об анекдотичной ситуации, случившейся несколько недель назад, когда из Египта в Париж вернулись очередные французские полководцы, среди них — и генерал Даву. Последний зашел к первому консулу сообщить, что теперь, избежав английского плена и смерти в песках пустыни, намерен незамедлительно жениться на некой даме, о которой давно грезит. Однако перед ним у Бонапарта был генерал Леклерк, о судьбе младшей сестры которого первый консул пообещал позаботиться.

«Вы женитесь? — спросил Бонапарт. — Прекрасно. И я даже знаю, на ком!» Ошеломленному Даву было объявлено, что имя его невесты — Эме Леклерк, и предписано немедля прибыть в Сен-Жермен, где она воспитывалась, с подарками и брачным предложением. Несмотря на дикость подобного приказа и крайнее отвращение Даву к выбранной девушке, перед железной волей Бонапарта никто не устоял. Помолвка между ненавидящими друг друга людьми состоялась, и свадьба была назначена на последние числа апреля — еще до начала войны в Италии. Даву был в отчаянии и ходил с почерневшим лицом.

— Он хитрец, этот корсиканец, — сказал Клавьер негромким, вкрадчивым голосом. — Это ведь не просто прихоть, каприз повелителя.

— А что? — переспросила я довольно глухо.

— Не понимаете? Мужчина, из-за выгод согласившийся терпеть в своей постели жену, которая ему противна, — это уже не мужчина. И Даву — уже не человек… После такого нельзя подняться, иметь свое мнение. Он — сломленный. Он — навсегда прикован к коротышке. А когда у коротышки будет целая армия таких ничтожеств, продавших ему самое дорогое, он далеко пойдет!

«Не преувеличивает ли он? — подумала я, пытаясь не подпадать под действие слов Клавьера. — Сколько было и есть случаев, когда к браку принуждают. Взять хотя бы мой союз с Эмманюэлем…» Однако гнусная история с Даву имела существенное отличие: то были чисто семейные драмы, а тут насилие над волей генерала осуществлял лично первый консул.

— Первый консул, — повторила я едва слышно. — Римское название. Недалеко и до Калигулы[52]…

— Что вы сказали?

Я вскинула подбородок, в мои глаза вернулась насмешка. Эта задушевная беседа с Клавьером явно затянулась, и он, похоже, забыл, что сам для меня является ничуть не меньшим врагом, чем Наполеон Бонапарт.

— Спасибо за предостережение, сударь, но вы зря утруждаете себя. Я бы даже сказала, вы берете на себя непосильные полномочия.

— Гм! Хотите сказать, что следить за вами может только муж? — хмыкнул он. — Ну, можете считать, что я, на правах одного из ваших бывших любовников, по старой памяти…

— Не надо, — остановила я его с притворной мягкостью. — Не надо заботы по старой памяти. И не льстите себе: в число моих любовников вы никогда не входили. Насильников — да. С вами в постели я испытала только ужас.

Начинал накрапывать дождь. Не желая, чтобы наш разговор продолжался, я развернула зонтик.

— Полагаю, мы договорились. Я сообщу вам, если мне удастся добыть для вас паспорт.