Протекционизм и коммунизм - Фредерик Бастиа (2011)

Если и есть что-либо на свете прогрессивное по своей природе, так это образование. Ведь оно есть не что иное как передача от поколения к поколению знаний, приобретенных обществом, то есть сокровище, которое с каждым днем становится чище и богаче.

Как же получилось, что образование во Франции остается униформизированным и застойным, восходя к сумеркам Средневековья? А получилось так потому, что оно было монополизировано и оказалось, из-за университетских степеней, внутри замкнутого круга.

Было время, когда для того, чтобы получить хоть какие-то знания, нужно было выучить латынь и греческий в той же мере, в какой баскам и нижним бретонцам3 нужно было выучить французский. Живые языки находились в небрежении, книгопечатание еще не было изобретено, человеческий ум не занимался проникновением в тайны природы. Быть образованным означало знать то, о чем мыслили Эпикур и Аристотель. Люди высокого положения кичились тем, что не умеют читать. Единственным классом, обладателем и носителем образования, были писцы и письмоводители. Каким могло быть тогда образование? Ясно, что оно ограничивалось знанием мертвых языков, главным образом латыни. Книги существовали только на латинском языке, писали только по-латыни; латынь была языком религии; писари могли преподавать лишь то, что знали сами, – все ту же латынь.

Так что в целом в Средние века образование ограничивалось изучением мертвых языков, которые считались языками людей ученых.

Разве естественно, разве нормально, чтобы дело обстояло так же в девятнадцатом веке? Разве латынь есть необходимый инструмент получения знаний? Разве в писаниях, оставленных нам римлянами, можно получить исчерпывающие познания в области религии, физики, химии, астрономии, физиологии, истории, права, морали, промышленной технологии, общественных наук?

Владеть каким-либо языком значит уметь читать, обладать одним из инструментов приобретения знаний. Но не удивительно ли, что мы проводим всю нашу молодость в усилиях по овладению инструментом, не пригодным ни для чего – во всяком случае для очень малого, – как будто нам спешно надо постичь то, что мы все равно скоро забудем? Увы, никчемные знания забываются быстро.

Что бы мы сказали, если бы в Сен-Сире4, где молодежь усваивает военные науки, ее обучали бы лишь метанию камней из пращи?

Закон нашей страны предусматривает, что путь к более или менее достойной карьере закрыт для тех, кто не получил степень бакалавра5. А для того чтобы стать бакалавром, согласно все тому же закону, надо с головой погрузиться в латынь, так что ни для чего другого в этой голове не остается места. И что же из этого выходит, по общему, кстати, признанию? А то, что молодые люди четко высчитали ту минимальную меру, которая необходима для получения этой степени. Вы стонете и причитаете. Так неужели вы не понимаете, что сами выражаете вопль общественного сознания, которое не хочет, чтобы ему навязывали бесполезные усилия?

Сотворить инструмент, о котором заранее известно, что он не издаст ни единого звука, какая это ненормальность, какая странность! Почему же она увековечилась и дошла до наших дней? Причину можно выразить в одном слове: монополия. Да, монополия имеет способность парализовать все, к чему прикасается.

Поэтому я хотел бы, чтобы Законодательное собрание дало жизнь свободе, то есть обеспечило прогресс в системе образования. Сейчас решили, что так не будет. У нас не будет полной свободы. Позвольте же мне попытаться спасти хотя бы ее обломок.

Свободу можно рассматривать с точки зрения людей и по отношению к вещам, утверждают законники, ибо упразднить конкуренцию в способах использования вещей означает не меньшее посягательство на свободу, чем упразднить конкуренцию между людьми.

Некоторые говорят: «Путь к образованию открыт, и каждый волен по нему пойти». Это великая иллюзия.