Мир, который сгинул - Роберт Хайнлайн (1951)

– (Четыреста двадцать пять), Карсвилль, мудак сраный, что ты творишь? Ты (четыреста двадцать) совсем, на хрен, спятил, салага! Там настоящая, вот такенная запрещенная газовая атака, а ты сидишь тут в домашнем халате, где ты, мать твою, вообще его достал?! Козел шизанутый (четыреста десять), мудозвон, идиот!

Карсвилль пропускает ругательства мимо ушей, потому что Гонзо из спецназа, и капитан знает: словесной дуэлью тут ничего не добьешься. Он фотогенично откидывается на спинку стула и вопрошает, «что за цифры, солдат», и «откуда тебе это известно». Когда Гонзо подлетает к нему, чтобы схватить за уши и вбить немного разума в его тупую башку, Карсвиль выхватывает из кармана халата пистолет и большим пальцем снимает его с предохранителя. Исход ближнего боя с вооруженным человеком в высшей степени непредсказуем. Даже Гонзо неспособен увернуться от пули, и хотя Карсвилль – идиот, стрелять он умеет и драться, может быть, тоже. Все мы врастаем в землю, как сталагмиты, а Гонзо кричит: «Четыреста, падла, падла сраная!»

Он разворачивается на каблуках, будто Карсвилля не существует, выходит из палатки, хватает за шиворот первого же рядового и велит ему бить тревогу, потому что сюда двигается облако химического дерьма, и надо как можно скорее эвакуировать катирцев – через триста пятьдесят пять секунд это славное местечко превратится в кладбище. Карсвилль вылетает следом, наводит пушку на своего же часового, орет «Отставить!», и все начинается заново, только на сей раз он велит Гонзо снять скафандр. Гонзо поднимает откидное стекло шлема. Карсвилль наводит пушку на него, взводит курок, и все летит к чертям.

Я делаю шаг в сторону, говорю что-то вроде: «Гонзо, сними чертов скафандр, брат», прекрасно зная, что он меня не послушает: одно дело умереть от пули и совсем другое – от газа. Карсвилль не видит, каким взглядом я смотрю на своего лучшего друга, и не слышит беззвучного потока информации, идущего между нами.

Гонзо орет, чтобы я заткнулся. Называю его парой неприятных слов. Он обижается, подходит вплотную и, когда я не отступаю, толкает меня к Карсвиллю. Тот слегка опускает пушку: как-никак, я на его стороне и он не хочет в меня стрелять. Увы, я малость неповоротлив – ах ты господи, что же я наделал? Врезаюсь в капитана. Он разряжает пушку в землю, я (с огромным удовольствием) что есть сил бью Карсвилля в зубы и легко, словно прутик, ломаю ему руку – она трещит так основательно, что пистолет падает на пол.

Карсвилль взвизгивает, а часовой выпучивает на меня глаза. Моя военная карьера слегка пошатывается – правомерным действием это нельзя назвать даже с натяжкой. Впрочем, если меня и ждет военно-полевой суд, я все-таки спасу несколько жизней, вместо того чтобы их угробить, и это придает делу некоторый шарм. В военной истории уже бывали подобные случаи. Бойцов вроде меня строго распекали и выкидывали из зала суда с повышением по службе и медалью – мол, будет тебе урок! Ли смотрит на меня широко распахнутыми глазами, в которых читается больше, чем одобрение, и тут же спешит на помощь раненому Карсвиллю. Подозреваю, помощь эта чересчур болезненна, поскольку капитан отключается и больше не может командовать своими людьми. Те срываются с места, как только Гонзо велит им убираться отсюда. Его тон подразумевает, что, сломав одну руку, я мог неожиданно пристраститься к любым рукам, но в нем слышится такая искренняя тревога, что угрозы излишни и, вероятно, никем не замечены. Бена Карсвилля погружают в его же штабной автомобиль и увозят. Мы прыгаем по машинам и летим в Фудин.