Незваный, но желанный - Татьяна Коростышевская (2021)

— Евсей Харитонович мне всю баталию живописать успел. Что с мальчиком?

— Видения у него, — вздохнул Давилов. — Навроде снов наяву. Подергается с четверть часа, после прорицает, будто пристав покойный явился и что-то ему сообщил.

— Бывает, — сказала Квашнина, — сейчас в эфире такие эманации чудовищные происходят от столкновения разнородных сил, все что угодно приключиться может. Экая досада. Нам с Евангелиной Романовной торопиться надо, а мальчик сам идти не в состоянии.

— Начальство за ним присмотрит, — кивнула я на коллежского регистратора. — Не пропадут.

Давилов сказал с достоинством:

— Никак нет, ваше высокоблагородие, барышня Попович, с вами в логово отправлюсь. Уж простите меня, дурака старого, за недоверие, за то, что арест совершил. Сплоховал Евсейка. Не отговаривайте, Евангелина Романовна, должок за мною перед его превосходительством, перед вами.

— Так садитесь, — потянула его в карету Фараония. — И мальчика сюда давайте. Покатается, отойдет от транса.

Спорить я не стала, неожиданно навалилась страшная усталость. «Когда это все уже кончится, мамочки? Помереть бы уже, отоспаться и чтоб не говорить ничего и не слушать. Попасть бы в какое унылое посмертие, навроде киселя, и бултыхаться в нем без цели, без смысла. Перфектно бы получилось».

Мы поехали. Пока не скрылся с глаз берег Крыжи, я махала гнумам с неклюдами, а после придвинулась к Зябликову, ухватила его за подбородок грязными исцарапанными пальцами, повернула лицом к себе:

— Дело в следующем, Геродот: слуха у меня нет, удавку с головы твоей пустой я не сниму и через тысячу лет. Понял? Твой единственный шанс от нее избавиться — подле Семена Аристарховича со мною вместе оказаться. Единственный, Гера, и последний. Если я замечу, что нашу связь кто-то другой разрушить пытается, дудку немедленно сломаю и ты помрешь. Если понял, кивни.

Отставной корнет выпучил глаза, а когда я, сообразив, в чем, собственно, проблема, отпустила его голову, отчаянно закивал вниз-вверх.

— Вот и умница.

Брезгливо отерев пальцы о грязнейший подол, я погрузилась в невеселые размышления, а потом и вовсе задремала, убаюканная мерным покачиванием кареты.

«Экий безумный балаган, маменька. И в страшном сне… Именно… А вы, мил-человек, не лезьте. Во-первых, я по-аглицки не разумею, а во-вторых… Гриня? Почему ты вверх ногами?.. А вы вообще в очередь, ага, в конец. Что значит занимал? Нет, тут барышня была, невеста-покойница. Я с нею давеча на площади рядышком стояла, а она теперь туточки, перед вами… Юлий Францевич? Уф, показалось… Семен? Вот ты оставайся. Только молчи. Чего? Разумеется, раскрутила. Нет, не расскажу. Потерпи. Нечего кусочничать, когда обед скоро. А я б поела, мутит уже от голода… Маменька? Хорошо питаюсь, регулярно…»

— Ты сама не в тягости, часом? — неожиданно спросила Фараония, тряхнув меня за плечо. — Тошнота постоянная, слабость, верный бабий признак.

Карета стояла в чистом поле, лошади подевались куда-то, оглобли сиротливо лежали на земле. Здесь давно никто не ездил, и почву укрывал снег. Луна висела в сереющем небе как приколоченная, яркая, неживая, звезд не было, облаков тоже. Пейзаж походил отчего-то на театральную декорацию. Прибыли, значит, приехали, не в мирских уже пределах. Хорошо. Зябликов разжал пальцы, отпустив бесполезные вожжи.

Зевнув, я посмотрела на чародейку, та приподняла брови, сказала с нажимом:

— Евангелина!

— Чего?

Запахло жженым сахаром, взгляд чародейки затуманился, она смотрела будто сквозь меня, а потом расхохоталась, ухая по-совиному.

— Экая вы, Елизавета Афанасьевна, веселушка. — Я спрыгнула с облучка. — Давай, Герочка, отомри, спускайся. Евсей Харитонович, а чего вы Ивана-то по дороге не высадили?

Двери кареты с обеих сторон были распахнуты настежь.

Оба служивых топтались снаружи. Давилов хлопнул младшего товарища по плечу:

— Боязно было мальца одного оставлять.