То был большой день для американца, такой, какие мало кто когда-либо знавал. Воздух, солнце, небо — бирюзовая чаша, опрокинутая на зелень — птичьи песни и ветер с моря, все слилось в чудо-симфонию звука, ветра, красок и чувств, и, точно контрабас, аккомпанирующий прочим инструментам, то возносился, то падал в дали низкий и протяжный гул прибоя. Два человека радостно трудились вместе, то беседуя, то замолкая, ломбардец выполнял распоряжения Иль Веккьо, берясь за наиболее тяжелую работу, и, когда Деннисон копал, дымя трубкой, вновь чувствуя волнение от встречи с землей, всеобщей матерью, или на миг выпрямлялся, дабы перевести дух и вытереть пот с разгоряченного лба, и глядел вдаль на летнее море со множеством парусов фелук, сердце в его груди наполнялось такой радостью, что готово было разорваться, песня просилась с губ, и душу захлестывал прилив безграничного счастья. Безграничного? Не совсем. Хотя труд не вел к изнурению, хотя богоподобное блаженство вызывало ощущение того, как повинуются его воле крепкие тугие мускулы, наводя на мысль о «гармоничном союзе формы и функции», его одолевали неотступные мысли о Стасии. Она была ему нужна. Он хотел ее видеть. Зрелище ее нежного задумчивого лица, звук ее голоса, прикосновение руки, стали для него желанны почти до одержимости, и, меж тем как она все яснее возникала в его воспоминаниях, он трепетал от невысказанных надежд, от страсти, которую и сам не смел признать или освободить, отпустив поводья. Не раз и не два он замечал, что его язык готов произнести ее имя, что оно вот-вот сорвется с губ, что вот-вот прозвучит его вопрос к Иль Веккьо. Где она? Ему безумно хотелось спросить это. Почему ее так внезапно забрали у него? Как долго она не вернется? И все же, как бы все его естество ни побуждало его спрашивать, он удерживал себя. Ибо он понимал, что ничего не добился бы, усилив и без того заметное беспокойство старика в этом отношении. То, что Иль Веккьо забрал ее отсюда именно с целью избежать любых возможных романтических отношений между нею и гостем, Деннисон ни на миг не переставал подозревать. Он был хорошо знаком с европейским взглядом на отношения полов, старинными обычаями выделения приданого и устройства браков, когда одна сторона, а то и обе, еще слишком юны, чтобы брак реально состоялся. «По всей вероятности, — думал он, несколько мрачно поджимая челюсть, — она уже помолвлена с каким-нибудь мелким буржуа из Жетта или из любого другого здешнего городишки. Но что толку мне об этом думать? Стоило ли мне, иностранцу, чужаку, случайному посетителю этих краев, предаваться безумным мечтам?» Но он не мог их прогнать. Снова и снова он ловил себя на том, что опять пытается себя уговаривать. И никакие разговоры старика об уходе за оливами и виноградарстве, о филлоксере и прочих паразитах, никакой усердный труд с мотыгой и ножом для прививания, никакая привычная система добровольных запретов не могли надолго удержать столь естественные мысли о ее возвращении.