Страсти и скорби Жозефины Богарне - Сандра Галланд (2018)

До Сен-Жермен ехали медленно — дороги от дождя развезло, поэтому во двор школы, где училась Гортензия, въехали уже после полудня. Я завидела ее на поле для игр и помахала рукой. Едва заметив нас, она бросила мяч, развернулась на пятках и, стоя к нам спиной, закрыла лицо руками. Неужели плачет? Я прикоснулась к рукаву Бонапарта, чтобы отвлечь его, но было поздно — он уже заметил реакцию дочери и теперь уныло осматривал поле.

— Что-то неладно, — констатировала я, опасаясь, что понимаю, в чем дело.

— Подожду в школе. — Бонапарт надвинул на глаза новую генеральскую шляпу, сидевшую на макушке его большой головы. Я сжала ему руку, как это делают любовники.

— Я ненадолго, — пообещала я.

Ступни буквально увязали в мягкой мокрой земле. Я чувствовала, как влага проникает в мои сапожки на тонкой подошве. Весенний бриз донес до меня запах распаханных полей.

Я обходила особо мокрые места, повторяя себе, что Гортензия еще очень юна, что для девочки двенадцати (почти тринадцати) лет вполне естественно быть возбудимой, чувствительной, особенно принимая во внимание… Учитывая, что ей пришлось пережить. Со времени террора прошло почти два года, и тем не менее моя дочь до сих пор просыпается по ночам с криком. Она по-прежнему не может без слез проходить мимо места, где казнили ее отца.

Ко мне подбежала Эмили, племянница, и обняла меня.

— Гортензия ушиблась? — спросила я. — Что случилось?

Моя дочка одиноко ссутулилась возле столба игровых ворот, стоя к нам спиной.

— Она плачет, тетушка, — ответила Эмили, ежась от прохлады, и сунула руки в карманы простого шерстяного платья. — Это истерика!

Истерика? Меня предупреждали, что у девочек в четырнадцать лет бывают нервные приступы, но Гортензии до этого возраста было еще далеко. Я приподняла подол платья и направилась к своей рыдающей дочери.

— Гортензия! — позвала я, подходя к ней. Плечи дрожат. — Дорогая… — Я прикоснулась к ее плечу. Даже сквозь перчатки я чувствовала кости — трогательно выпирающие косточки девочки, а не женщины. Я подумала, не стоит ли развернуть ее лицом к себе, но не стала, зная ее упрямство. Обошла ее, и мы с дочерью оказались лицом к лицу.

Меня озадачил ее затравленный взгляд. Веснушчатые щеки в пунцовых пятнах, отчего глаза — глаза ее отца — казались невероятно голубыми. Она осуждающе смотрела на меня. Я взяла ее холодную руку и прижала к своему сердцу.

— Что случилось, дорогая? — В этот момент мне подумалось, что Гортензия очень вытянулась за последний год, став довольно высокой для своего возраста. Скоро будет с меня ростом, а то и выше.

— Мама, я боюсь, — всхлипнула она.

Налетел ветер, зашелестел листьями. Соломенная шляпка слетела у меня с головы за спину и повисла на лентах. Это был вовсе не тот ответ, который я ожидала услышать.

— Чего?

— Что ты выйдешь за него замуж!

Лишь с трудом мне удалось заговорить — слова застревали в горле. Как я могла сказать ей, что это уже свершилось, что обеты даны, контракт подписан, что Бонапарт и я стали мужем и женой? Как я могла сказать ей, что отныне этот человек — ее отец? К добру ли, к худу ли, но навсегда.

— Гортензия, генерал Бонапарт — добрый человек, — сказала я с легкой укоризной. — Он искренне желает тебе добра.

— Мне все равно! Он мне не нравится. — Увидев, какое действие оказали ее слова, она повесила голову. — Прости, мам. — Она глубоко вдохнула и выдохнула, надув щеки, как воздушный шар.

Я обняла ее.

— Мне надо возвращаться. Будешь умницей?

Я почувствовала, как она кивнула, уткнувшись головой мне в грудь. Я погладила мягкие золотистые кудри. Со временем она успокоится. Все мы со временем успокоимся.