Бессердечно влюбленный - Маргарита Ардо (2019)

— Пустяки. Вы уже извинялись. А я и правда тиран, — и взглянув на табличку на стене с нецветной физиономией, перевёл тему: — А кто такой Превер? Висит перед носом, и вы его упомянули.

Вика моргнула изумлённо. А мне захотелось с азартом потереть ладони: ага, не только ты умеешь ошарашивать чем-нибудь типа «а вы не замёрзли» в ответ на втык.

— Но зачем вам быть тираном? — не повелась она. — Ведь это же… как-то не очень…

— Один бейсбольный тренер говорит: «Управлять — это как держать голубя в руке. Сожмёшь чересчур сильно — задушишь. Ослабишь хватку — он улетит[27]», — усмехнулся я. — На моей памяти в «Инженерных системах» ещё никто не умер. Значит, всё в порядке.

— Но…

— Лучше про Превера расскажите. Мне как тирану необходимо знать, что это за фрукт.

Она умилительно прыснула. Нет, в ней определённо есть что-то от кошки. Не противное мяуканье, а эта мягкость жестов и мимики, причём со скрытой грацией охотницы. Думаю, при случае она бы и сама «голубя» придушила, если потребовалось бы. Но сейчас она вновь расслабилась, и мне ещё сильнее захотелось попробовать, какова на вкус её нежность.

— Жак Превер — великий поэт, — начала Вика. — Он родился в начале двадцатого века, прямо вместе с ним, в 1900-м году, в семье аристократов и буржуа, в чём-то творческих и не признающих особо правила. Окружённый богемой, Превер впитал этот дух свободы и бесшабашности. Он творил, писал, куролесил и был таким типичным поэтом-бродягой…

— Бездельником и тунеядцем, — вставил я.

— О нет, он работал много и запойно. По его сценариям было поставлено множество фильмов…

Под романтическую лекцию о литературе, кино и поэзии до- и послевоенного Парижа я смёл с тарелки картофельное пюре с утятиной под вычурным названием «парментье». Официант принёс рулетики из телятины и белого мяса, фаршированные фуагра. И ещё вина. А я был рад, что мы больше не говорим о неудобных вещах: ненавижу чувство неловкости. Если сам его намеренно не провоцирую, конечно.

— У Превера невероятная мелодика в стихах, — воодушевлённая моим вниманием, рассказывала Вика. — Я бы прочла вам, но знаю наизусть только на французском…

— Расскажите.

— Правда? — в её глазах радость засияла сотней новогодних лампочек. И, правда, Новый год!

Я кивнул. И она, вся такая возвышенная и воздушная, румяная от вина и эмоций, чуть отодвинула стул, словно стихам нужно было больше пространства. Принялась негромко, но упоённо декламировать:

— Rappèlle-toi, Barbara[28]… — и дальше, будто песню из одних только слов, в которой музыка, как при умножении в столбик, записывается где-то в уме.

Я краем глаза замечал, как оборачиваются на Вику посетили кафе, улыбаются одобрительно, пуфкают и олялякают. Впрочем, гадские французы смотрели на Вику не только здесь. Да и не только французы. Ловя бесконечные взгляды, обращённые на неё, я понял, зачем арабы придумали чадру. Ни разу не дураки.

— О, Barbara! — говорила Вика.

А я, не понимая ни слова, был уверен, что там про страстные объятия и поцелуи, и дождь… Даже показалось, что она специально дразнит меня — столько сексуальности было в этих чёртовых французских стихах, в её тихом голосе и ритме строчек! Или дело в вине за хренову тучу евро? Не важно. Сдержаться, чтобы не поцеловать её, было всё труднее. Я вызвал водителя смской.

Она замолчала и взглянула на меня вопросительно.

— Очень складно, — без всяких экивоков сказал я. И поторопил официанта с десертом. Сладкое меня обычно успокаивает и не даёт делать глупости.