Монах вскочил радостный, снова думал обнять девушку, но та отстранилась и даже руку выставила от такого. Ещё когда нет никого — ладно, а тут при людях не вздумай даже. Девок деревенских обнимай, они против не будут.

Но Ипполита это не огорчило, он пошёл и все вскакивали и шли за ним в покои господина. Но сначала ей кланялись. А она гордая, даже кивком головы не отвечала. Не ровня она им, чтобы Сычу, да Ёгану кланяться.

А как убежали все наверх, девушка осталась одна, и увидела Вацлава, тот смотрел на неё насторожённо, поманила его пальцем. И спесивый распорядитель побежал к ней на ходу поклоны кладя. Подбежал, встал и спросил:

— Изволите чего, молодая госпожа.

— Покои мне, лучшие, что есть.

— Будет исполнено, распоряжусь немедленно, — говорил Вацлав.

— И завтрак мне пусть подадут.

— Что пожелаете? Есть вырезка говяжья, с травами печёная. Барана режут уже, через час и седло будет, или котлетки на рёбрах. Окорок, пироги…

— Паштет, и вина самого лучшего, — скромно скала Агнес.

— Будет исполнено, — Вацлав уже думал бежать на кухню.

— И паштет не свиной, гусиный или утиный, и не на жире, на масле оливковом чтобы был.

— Непременно, — кланялся Вацлав.

Агнес едва заметно улыбалась. Жизнь такая ей нравилась.

Глава 28

Анхен вся в делах была, с утра затеяла простыни смотреть после стирки. Бранила дур, баб приютных, говорила им, говорила, что простыни ветхи, стирать их нужно бережно, а они как стирка — так рвут простыни, как стирка — так рвут. Не напасёшься на них простыней:

— На тюфяках спать будете, коровы.

Но бранила она их беззлобно, так как всё хорошо у неё было, и ждала она хороших новостей со дня на день. А может и сегодня весть придёт, кто знает. И тут вдруг закашляла, нет ничего серьёзного, просто подавилась как будто. Словно в горле встало что-то и не отходит. И стала кашлять и кашлять, а оно там всё стоит. Не откашливается.

Бабы, что простыни разбирали и вешали сушить, заволновались, говорят:

— Госпожа, всё ли с вами ладно?

А она рукой им машет, мол, вешайте простыни, а сама продолжает кашлять. Но они смотрят на неё, побросали работу, стоят, волнуются. А она стала кашлем заходиться, аж надрывается, сгибается, разгибается и дерёт себе кашлем горло, смотреть страшно. Бабы за Ульрикой побежали, а она завалилась на только что выжатые простыни и дёргается, дёргается, воздуха ей не хватает. Ей одна из баб хотела воды дать, Анхен и хотела попить, да расплескала на себя всю воду, и продолжала кашлем заходиться. Прекрасное лицо пунцовым стало. Прибежала Ульрика перепуганная, Анхен взяла за плечи, встряхнула, прижала к себе, а та всё кашляла, и заговорила Ульрика тихо и настойчиво, словно ругала кого-то.

— Отойди, отойди, оставь горло её, сними руку с него.

Шептала, шептала, а сама стала сестру прижимать к груди как дитя, поглаживал её по голове, и Анхен вдруг задышала, сразу отлегло, кашель на убыль пошёл, а как смогла говорить благочестивая Анхен, сказала подруге:

— Прахом всё, прахом.

— Что прахом? — спрашивала та волнуясь. — Говори же, сердце моё.

Ничего не ответила Анхен, зарыдала, и прильнула к плечу Ульрики. Прижалась к ней крепко, как от беды спряталась. И остальные бабы, что были тут, тоже почувствовали недоброе, перепугала их старшая сестра, тоже плакать стали, вытирали глаза передниками, стояли вокруг и рыдали глядя на Анхен и Ульрику.