Он уходя спросил - Борис Акунин (2022)

Я сел прямо на землю, прижался к мохнатому телу и заплакал. Теперь я действительно остался на свете совсем один, но я плакал не о себе, а о Видоке. О его простой, честной и ясной жизни, которая трагически оборвалась.

Сильная рука бесцеремонно тряхнула мое плечо.

– Держите.

В ладонь лег маленький пистолет.

– Нет времени искать в темноте, куда отлетел револьвер мистера Шурупа, – сказала Мари. – Это мой «браунинг». Тут двойной предохранитель.

– Я знаю все виды огнестрельного оружия, и «браунинг FNS» тоже. Редкая модель, – ответил я, утирая слезы.

– Я пользуюсь только такими.

– Зачем вы мне его даете?

– На случай, если у них тут есть кто-то еще. Хотя вряд ли. Пока я подгоню машину, оторвите крышку от большого ящика. Уложим на нее Бетти, чтобы не перекосить тело. Боюсь, пуля застряла в позвоночнике. Нужно как можно скорее доставить девочку в госпиталь.

– А Миловидов? Он же уйдет!

– Нам-то что? Вы ведь слышали, к похищению он непричастен.

Она повернулась и – черная, легкая, быстрая – унеслась прочь. Через мгновение я ее уже не видел.

Не очень-то весело, столько лет просуществовав на свете, знать, что больше всего в жизни тебя любила собака.

Мой самый лучший сон, очень редкий, будто я просыпаюсь оттого, что Видок лижет мне лицо горячим языком. Так он делал вовсе не из нежности, а чтобы я не проспал службу. Мне снится, что я ругаю пса крепкими словами, отталкиваю мохнатую пахучую морду, а Видок скалит зубы. «Да, я сукин сын, а чей же еще?», – говорит он по-человечьи – и я просыпаюсь уже наяву, один в своей постели. Лицо у меня действительно мокрое, но рядом никого нет. И больше не будет.

Если иной свет существует и там не окажется Видока, не надо мне никакого рая. Что это за рай, в котором нет того, кого ты любил.

Впрочем, по моему пожитнóму списку (такой у каждого из нас тоже имеется, помимо послужного), рая мне не видать. Понеже ни студён, ни же горяч, но тепл был. Изблюет меня рай из уст своих.

Винить себя, тем более жалеть – муторно и скучно. Лучше вспоминать то, что вспоминается.

Постояв минуту или две, я снова затеваю ходить от стены к стене. До рассвета еще далеко.

Сама, без принуждения, следуя собственным законам, включается память, перескочив сразу через несколько недель.

Я сижу в своем рабочем кабинете на Офицерской 28, просматриваю газету. За окном шелестит светлый майский дождь. После гибели Видока прошел месяц.

Сейчас зазвонит телефон.

Четыре тысячи сто два шага

XV

В последнее время – вероятно, под влиянием знакомства с госпожой Ларр – я внимательно читал новости о женском движении, захлестнувшем Европу и более всего Британию.

Перед Букингемским дворцом разразилось побоище между полицией и суфражистками, подстерегавшими короля Георга, дабы вручить ему требование об избирательном праве. «Произошла ожесточенная свалка, – писал репортер. – Суфражистки бились, как бешеные: почти у всех полисмэнов лица оказались исцарапанными, руки искусанными. Многие потеряли свои каски. После столкновения вся площадь была усеяна сломанными зонтиками и рваными шляпками».

Молодец полиция, подумал я. Так им и надо.

В Париже у входа в ресторан арестовали даму, пытавшуюся войти внутрь в сандалиях и без чулок. Был составлен протокол по обвинению в оскорблении нравственности в общественном месте.

А вот это, пожалуй, показалось мне чрезмерным.

В городе Севре, тоже во Франции, мадемуазель Делякасель прыгнула с аэроплана на парашюте. Слава богу, не разбилась, идиотка.