Он уходя спросил - Борис Акунин (2022)

– Понятия не имею. Все о ней говорят. Вероятно, концерт или действо. Оно будет происходить вон за теми дверями, в каком-то «зале Моро». После того, как запустят публику, мы побудем там немного и незаметно ретируемся.

Через несколько минут двери, на которые она показала, распахнулись под звуки струнного квартета, исполнявшего неизвестное мне произведение, которое я бы назвал «Сонатой ногтя по стеклу».

Вслед за остальными мы вошли в темно-пурпурный зал под прозрачной крышей, над которой очень эффектно мерцали майские звезды. Впрочем, не исключаю, что они были искусственные, наклеенные на стекло.

Люстр не было, светились лишь картины, озаренные невидимыми лампочками.

– А, имеется в виду, что здесь висят работы Гюстава Моро, – заметила Мари, озираясь. – Крикливый художник, не в моем вкусе.

Мне же полотна понравились. Они были мрачные и темные, даже страшноватые, но уж всяко лучше хвощовского Монсарта. Светоносных фей, огнедышащих драконов, увешанных алмазами принцесс и златопанцырных рыцарей, я думаю, рисовать потруднее, чем малевать танцующих вакханок.

Посередине залы находилось что-то вроде помоста или сцены, закрытой портьерами.

Скрипки заиграли громче (если этот пилёж по нервам можно было назвать игрой), и занавес раскрылся.

На троне из черепов сидел Кащей Бессмертный в расшитом кафтане, в алых сапогах с загнутыми носами. Все захлопали, закричали: «Зибо! А вот и Зибо!». У меня за спиной заспорили, кто автор древнерусского костюма – Билибин или Кустодиев.

Кащей приподнял жемчужный венец, словно шляпу, поклонился. Картавым голосом провозгласил:

– «Бал мейтвецов» начинается! «Чёйное па-де-де» исполняют те, кого пьедставлять не надо!

– Чьё па-де-де? – спросил я.

Но на сцену, с которой проворно спрыгнул хозяин дома, выбежали танцор и танцовщица во всем черном, и я понял: «Черное па-де-де».

Надо признать, что балетный номер смотрелся очень недурно. Чувствовался высочайший класс искусства. А всё же было в этом танце нечто странное. Ноги балерины показались мне чересчур мускулистыми, а плечи ее партнера слишком узкими. И еще я не мог взять в толк, отчего зрители покатываются со смеху. Лишь когда барышня с неописуемым изяществом закрутила фуэте и кто-то крикнул: «Браво, Вацлав!», я вдруг сообразил, что в паре перепутаны роли. Он – это она, а она – это он! В пачке, на пуантах, с бантом на накладных волосах был мужчина, а в трико – плоскогрудая, узкобедрая женщина!

Потом вышел оркестр приговоренных к смерти – во всяком случае именно так я объяснил себе наряд музыкантов, вместо фраков облаченных в тюремные робы и со свечками в руках. Свечки они установили на пюпитрах и заиграли нечто чрезвычайно немелодичное, нагонявшее мизантропию. Лишь в одном месте музыка вдруг обрела стройность, и то ненадолго.

– Как гениально Малер спародировал здесь сиропную водичку Чайковского, – донесся до меня восторженный шепот.

Мне не смешно, когда маляр презренный мне пачкает «Мадонну» Рафаэля, подумал я.

– Не пора? – тихо спросил я у Мари.

Мною начинало овладевать нетерпение. Если уж нам предстояло рискованное предприятие, то поскорее бы!

– В перерыве между номерами, – шепотом ответила она. – Иначе обратят внимание.

Исполнение композиции гениального Малера длилось невыносимо долго. Когда наконец мучение закончилось и все захлопали, мы потихоньку стали перемещаться к выходу.

До моего слуха долетали обрывки разговоров, смысл которых по большей части был загадочен.

В одной группе жарко обсуждали – если я не ослышался – бродячих собак. Двое господ в саванах спорили о каких-то «мирискусниках», кто они – трупоеды или калоеды. Потом некто иссиня-бледный, с волосами до плеч, краше в гроб кладут, с обидой воскликнул: «От акмеиста слышу!».