Все это было отличным предлогом хорошенько всплакнуть, чем Пинки и занялась в тот же вечер. «Как страшно, что человек меняется так незначительно – и что проблемы остаются теми же», – заключила она теперь, стоя на смотровой площадке и ожидая, когда на трассу выедет очередная ее подопечная. «Он отдал мне лучшую фотографию из тех, что у него были. Донна и Грета тряслись над ней, но он подарил ее мне! Сколько женщин сочтут такую честь поводом для слез?»

На ее нетлоге зазвонил будильник. Пинки посмотрела на часы. Вот оно что, там сверху никто так просто спешить не будет.

– Девочки, уже двенадцать! Съезжайте к раздевалкам и идите на обед. В час встретимся у лифта, – выкрикнула она и с облегчением отключила микрофон.

Наступила пауза. Она могла сбегать за Лукасом.

Спросить, не хочет ли он случайно покончить с собой.

* * *

Пинки увидела его прежде, чем успела пошевелиться: трасса теперь принадлежала ему. Она видела искры на краях лыж, когда он скользил вниз по склону над смотровой площадкой. Он приближался: Пинки слышала скрип лыж, затем три секунды тишины, в которой раздавалось лишь его прерывистое дыхание, когда он ехал мимо. Следом – дребезжание лыж, приземлившихся на трассу после короткого прыжка. Он ехал хорошо. Мастерски. Быстро.

«Конечно, Джон МакКоли бы в обморок упал», – заключила она, увидев, как герданское пончо Лукаса дико развевается за его спиной. Бахрома хлопала над головой, как парус, оторванный от мачты. Это было смешно и в то же время величественно: «Хватит ли напора, чтобы он взлетел в небеса?» – невольно думала она. Его езда больше всего походила на полет.

Вдруг она оцепенела. «Убийственно быстрый полет».

Конечно, по трассе невозможно было ехать медленно. Плазменные лыжи на самом деле были двумя дугами трансформаторов поля, прикрепленными микронно к ботинкам. Свою внушительную трехметровую длину они обретали лишь в движении, ведь представляли собой не субстанцию, а направленную энергию поля. Лишь при соприкосновении с трассой они становились достаточно крепкими, чтобы ими можно было управлять, что и было причиной, почему все прыжки и пересечения рамп были такими трудными. Как только скорость падала ниже необходимого уровня, поле подвергалось влиянию случайных колебаний и человеку становилось гораздо труднее сохранять равновесие. Упади кто-то, не дай бог, на языке ледника, – не произойдет никакого трения, которое могло бы падающего остановить. Если тут же не встать обратно на лыжи, то по инерции несешься дальше, пока не свалишься за край. И наоборот, в болоте или приливах застрянешь и останешься позорно торчать, пока тебя не вытащат или пока медленно не провалишься на уровень ниже. Лукас, конечно, все это знал. Быстро ехать – это нормально.

Но он мчался так, будто бежит от кого-то. Будто он действительно хочет покончить с собой прямо сейчас.

Едва Пинки пришло это в голову, едва слегка стукнуло в череп, – и она бросилась к нему. Набрала скорость несколькими прыжками и перемахнула через ограждение. Она знала каждый сантиметр трассы; точно знала, как круто она спускается под площадкой, потому известно ей было и то, что угла наклона хватит, чтобы лыжи установились, как только ее гоночные ботинки со встроенными трансформаторами коснутся спуска. Она смягчила удар, сделала дугу и, резко отталкиваясь, набирала скорость. Пинки ездила лучше, чем Лукас. Ничего удивительного. Она каталась практически каждый день.

Здешняя трасса была так хорошо ей знакома, что она осмелилась и на это. Еще перед трубой она легко перепрыгнула через перила – самое страшное преступление, тем более со стороны инструктора! – и влетела прямо на уровень полей приливов. Хоть бы этого не заметили девочки. Она увидела Лукаса над собой – он короткими дугами преодолевал бушующие волны. Необходима была немалая сноровка, чтобы не потерять в них скорости, а он, очевидно, ее терял. Но затем добрался до гладкого выступа и вновь разогнался как сумасшедший.