Джульетта - Энн Фортье

«Палаццо Чиги-Сарацини, один из красивейших дворцов Сиены, изначально принадлежало семье Марескотти. Центральная часть палаццо очень старая. В Средние века Марескотти пристроили к ней оба крыла и, как многие влиятельные сиенские кланы, возвели высокую башню. Именно с нее в 1260 году под звуки тамбурина объявили о победе при Монтеаперти».

Я остановилась на середине лестницы, чтобы перечитать отрывок. Если это правда, и я не путаю имена из дневника маэстро Амброджио, тогда в здании, на лестнице которого я сейчас стою, в 1340 году жил Ромео Марескотти.

Только когда спешащие на концерт зрители стали раздраженно протискиваться мимо, я очнулась и пошла вверх. Ну и что, если тут жил Ромео? Нас с ним разделяют почти семьсот лет, и у него была своя Джульетта. Несмотря на новую одежду и прическу, я по-прежнему всего лишь неуклюжее долговязое потомство самого прелестного создания, которое когда-либо украшало землю.

Как хохотала бы Дженис, узнай она о моих романтических бреднях! «Приплыли, — сказала бы она. — Джулс снова втюрилась в мужика, которого ей не получить!»

И была бы права. Но ведь иногда недоступные мужчины — самые лучшие!

Курьезная одержимость историческими личностями пробудилась во мне в девять лет. Все началось с президента Джефферсона. Другие девочки, включая Дженис, оклеивали стены постерами всяких поп-цыпочек с оголенными животами, а я свою комнату превратила в святилище любимого отца-основателя. После долгих мучений я научилась каллиграфически выводить «Томас» и даже вышила огромную букву Т на подушке, в обнимку с которой засыпала каждый вечер. К сожалению, Дженис нашла мой тайный альбом и пустила его в классе по рядам. Помнится, все выли от хохота над моими невообразимыми рисунками, как я стою у Монтичелло в фате и свадебном платье рука об руку с очень мускулистым президентом Джефферсоном.

После этого все называли меня не иначе как Джефф, даже учителя, не подозревавшие, откуда взялось это прозвище, и не замечавшие, как я вздрагиваю, когда меня вызывают к доске. В конце концов, я вообще перестала поднимать руку и пряталась за распущенными волосами на задней парте, надеясь, что меня не заметят.

В старших классах с подачи Умберто я заболела античностью. Мои фантазии перескакивали со спартанца Леонида на римлянина Сципиона и даже — недолго — на императора Августа, пока я не узнала оборотную сторону этой их античной романтики. К колледжу я уже настолько глубоко продвинулась в истории, что моим героем стал безымянный пещерный человек из русских степей, охотящийся на мохнатых мамонтов и наигрывающий однообразные мотивчики на костяной флейте при полной луне в одиночестве.

Единственной, кто углядел в моих бойфрендах нечто общее, была все та же Дженис.

— Жаль только, — сказала она однажды вечером, когда мы пытались уснуть в палатке в саду, и она вытянула из меня все секреты в обмен на карамельки, которые вообще-то были мои, — что все они мертвее мертвого.

— Неправда! — запротестовала я, уже жалея, что рассказала ей обо всем. — Выдающиеся личности бессмертны!

Дженис только фыркнула.

— Может, и так, но кто захочет целоваться с мумией?

Как ни старалась моя сестрица, я все же испытала — не наваждение, но лишь привычный легкий трепет, узнав, что нагрянула домой к призраку Ромео. Единственное условие для продолжения наших высоких отношений — чтобы он оставался таким, как есть, то есть мертвым.