Шильонский узник - Байрон Джордж Гордон

И разом биться перестало.

И тихо все – все тихо стало.

Мир сердцу твоему! И мир

Над девственной твоей могилой!

Ты счастлива – любви кумир

Тебя пленял мечтою милой;

Один удар тебя сразил;

Он вдруг мечты твои убил,

Но веры к ним не погубил.

Ты жизнь так радостно встречала;

Ты не боялась, ты не знала

Разлуки, ссоры роковой,

Стесненной гордости позора,

И злобы с тайной клеветой,

И мрачной совести укора,

Ни язвы той… О! Черных дней,

Ночей ужасных плод унылый

Безумства дикого страшней.

Она, как червь – жилец могилы,

Не утихает, не уснет;

И этот червь в душе гнездится,

Не терпит света, тьмы страшится;

Он сердце точит, сердце рвет

И все мертвит, а сам не мрет.

Беда тебе! Свершитель злодеянья!

Напрасно ты главу опепелил,

И слезы льешь в одежде покаянья!

Кто Абдалу – Селима, кто убил?

Ты назвал дочь невестою Османа…

Та, чья краса пленила б и султана,

Отрада, честь твоих преклонных лет…

О! Рви власы, злодей! Ее уж нет,

И нет тебя, уж нет, звезда младая!

Родимых волн и прелесть и любовь,

Твой блеск погас, его затмила кровь.

Злодей, страшись, та кровь была родная;

Терзайся век, ищи ее везде:

«Где дочь моя?» И отзыв скажет: где?

XXVIII

В долине меж кустов блистая,

Могильных камней виден ряд;

И кипарисы там шумят,

Не вянет зелень их густая;

Но ветви, темные листы

Печальны, как любовь младая

Без упованья и мечты.

В долине той есть холм унылый,

Одет муравчатым ковром,

И роза белая на нем

Одна над тихою могилой

Цветет, – но так нежна, бледна,

Как бы тоской посажена.

Она сама грустит, томится,

И чуть повеет ветерок, —

Уже и страшно за цветок.

Но что ж! И бурный вихрь промчится,

И грянет гром, и дождь польет,

А роза все цветет, цветет;

И если кто грозы вреднее

Ее сорвет, – свежей, милее

Она с румяною зарей

Опять над мягкой муравой.

Иль гений тайный, но чудесный

Кропит ее росой небесной,

И пестун розы молодой?

Меж дев Эллады слух несется,

Что роза не цветок земной,

Когда ни дождь, ни ветр, ни зной,

Ничто до розы не коснется;

Не нужен ей весенний луч,

Не страшен мрак осенних туч, —

Над нею птичка, гость эфирный,

Незримая в долине мирной,

Поет одна в тиши ночей,

И райской арфы сладкогласной

Дивней напев ее прекрасный;

То не иранский соловей;

Такой живой, сердечной муки

Его не выражают звуки. —

Зайдет ли кто, – уж он всю ночь

От птички не отходит прочь,

И слушает в раздумье пенье,

И плачет, и в душе волненье, —

Как бы в груди проснулась вновь

Тоской убитая любовь.

Но так отрадно слезы льются,

Часы так сладостно несутся,

И так не тягостна печаль,

Что сердцу горестному жаль,

Как вдруг пленительное диво

Расцвет огнистый прекратит,

И невидимка замолчит.

Иным в тоске мечталось живо,

Но кто жестокий упрекнет,

Что в песне жалкой и любимой

Почти всегда певец незримой

Зулейки имя намекнет?

Над ней тот кипарис надгробный,

Где влажный звук, словам подобный,

Звенит и тает в тьме ночной;

Тот мягкий дерн над девой чистой,

Где вдруг расцвел цветок душистый

Неувядаемой красой.

Здесь был вечернею зарею

Могильный мрамор положен;

Наутро камня нет, – и он

Ужели смертного рукою

На дальний берег унесен?

И нам гласит рассказ восточный:

Когда сраженный злобой мощной,

Селим был шумною волной

Лишен святыни гробовой;

Тогда вблизи крутого ската