Берега дождя Современная поэзия латышей - Морейно Сергей (2010)

монополия

еврейских пройдох

и ночных мотыльков —

дай, я восславлю тебя

в куплетах долгих и ладных,

как шеи жирафов.

Улица Марияс —

бессовестная торговка —

при луне и при солнце

ты продаешь и скупаешь

все,

начиная с отбросов

и кончая божественной человеческой плотью.

О, я знаю,

что в теле твоем дрожащем

есть что-то от нашего века —

душе моей – коже змеиной —

до боли родное;

полна звериной тревоги,

ты бьешься, как лошадь в схватках,

как язык пса,

которому жарко.

О, улица Марияс!

Еврейка

В вагоне

жарком, как калорифер,

напротив

меня

сидела – еврейка.

Ее глаза

были влажны,

как два блестящих каштана,

а бедра

под юбочкой,

короткой, как день декабря,

перемалывали мое сердце.

Она широко улыбалась —

мне, гою,

и зубы ее пылали,

как буквы,

из которых сложена фраза:

– Я страстная женщина.

Закон своих дедов

она преступила

легко,

как порог,

как плевок на асфальте.

Я

сел с нею рядом

и взял

в ладони

под душистым пальто

ее руку,

цветущую,

как тюльпан.

И моя нога

прилипла к ее колену,

словно марка к конверту,

словно к телу хвостик мочала.

Уже проклюнулось утро

из огромного яйца ночи,

когда мы оставили тихо

небольшую гостиницу.

Прощание с окраинами

Окраины, с мной повсюду вы.

Я пью до дна хмельную вашу брагу,

И мне за это мягкий шелк листвы

Стирает с губ оставшуюся влагу.

Я ухожу, и пусть речной песок

Присыплет золотом мой след в полях бурьяна,

Едва лишь вечер, важен и высок,

Откроет совам глаз сквозные раны.

Я не грущу – так сильно я устал.

Вот только у забора на колени

В последний раз упал и целовал

Я золотые слезы на поленьях.

Две вариации

1

Рига.

Ночь.

Желтки фонарей плавали в лужах.

Дождь

пересчитывал вишни в окрестных садах,

выстукивая на листьях фокстрот

и швыряя косточки в воду каналов.

Даль

чернела окном,

укутанным плотной тканью.

Что же мне делать

в такую ночь,

когда надевают галоши?

Скрести душе подбородок,

играть клавиры на нервах?

Как устриц, глотать тоску?

И я пошел

на Московскую улицу,

в бар, где толкутся жулики и проститутки, —

грустить.

Лампы Осрама —

янтарно-желтые серьги —

качались над моей головой.

Мороженое, тая

оранжевым яблоком,

расплывалось

на блюдечке из хрусталя,

как вытекший глаз.

Где-то вакхически

выла цитра.

Ночь

сжала овальный бар

в объятиях свистящего черного шелка.

Ближайшая липа

уронила свой лист

на мой одинокий столик.

Я, взяв его в руки,

целовал долго-долго:

потому, что было у меня взамен

ничьих губ.

Губ?

Почему же я должен

целовать только губы?

Почему не могу

целовать

этот столик,

прохладный и чистый, как девичий рот;

стену,

ту самую стену,