Берега дождя Современная поэзия латышей - Морейно Сергей (2010)

дюн, когда с каждой

волной на берег выносит

мальков, округленными ртами громко поющих о весне средь

зацветших водорослей, – тут я действительно ощущаю себя

не в своей тарелке: прошлогодний снежный болван, забывший

растаять вовремя, когда золотые губы

солнца восторженно прижались к его угольным

глазам —

желтая корова объедает траву с

пригорков, в мелеющих ручейках ил баламутит

рыба, танцуя особенный Данс

Макабр, моя самая гордая не

гонит меня, когда я целую ее влажные щиколотки в тени

подсолнуха, а я униженно принимаю

все, бормоча что-то о еще не сбывшемся

лете —

в последнее время обилие

девушек – это лишь способ стереть

свою память: преувеличенно розовые, большие

резинки, ластящиеся ко мне до тех пор, пока

снова кто-нибудь не постареет, профиль,

грубо намалеванный яркой губной

помадой, не исчезнет с очередной страницы моей

души, пока, наконец, не стану

чист, пуст, прохладен —

неплохо бы ночь напролет болтать на

языке китайских мандаринов с узкоглазым пожилым

человеком, еще лучше наблюдать,

как засыпает мир под синим крылом коршуна, лучше всего,

ростом опять в три вершка, встать у серой раковины

на кухне, смывая с пальцев темные

пятна, оставленные сорванных одуванчиков едким

соком —

Пока что я не умею кататься на коньках

1939 год.

Светлы, как тропка в снегу,

семь лет у меня за плечами.

Легко, как снежинка, вот-вот

на них упадет и другой.

(Просто невыносимый размер!

Не место здесь классическим ритмам.

Я же сын Балтики,

а не Средиземноморья или Эллады.

Где метроном? Подать сюда метроном!

Хочу сменить ритм.)

У нас не стоял дома VEF.

Наш приемник, носивший имя Leibovics,

в ту зиму ежедневно расхваливал латышей.

Со всех ледовых площадок города

на меня вещал Лейбовиц.

«Украшенный коньками Берзинь, латышский исполин…»

А вскоре на обложке журнала «Отдых»

его

– не Лейбовица —

фото: розово улыбающийся человек с венком, как на Лиго,

и круглым блюдечком на ленте через плечо:

«Наш (европейский) заводила – латыш в очках…»

(Ну, может, так не было, но та эпоха еще не

приохотила меня к чтению.)

Берзинь! Латыш!

(Тогда это не казалось экзотикой: представитель могущественнейшей

нации в мире, – чему удивляться!)

Неделями

в ту жестокую, роскошную зиму

люди разгуливали

со свежими Берзинями на устах.

(Нехорошо, – скажешь ты: «со свежими Берзинями» – как людоеды?

«…с именем Берзиня» тоже не очень:

как книжные черви. Дальше —)

В ту зиму я был

гениальным актером,

тончайшим лириком,

великим магом.

(Знаменитым, спрашиваешь? С чего бы – все

нормальные дети в этом возрасте таковы.)

Как актер,

раскатывая по полу в носках в теплой комнате,

я становился Берзинем, Табаком, Бите

и – раз – викингом Белангрудом, —

но упал.

Как поэт-лирик, я мечтал быть

славным норвежским мастером,

Нильсом (Олафом) Энгестангеном;

Серебряный Кузнечик Севера,

он пел коньками на льду.

Как волшебник со средствами…

(Ну, я обладал капиталом в старинных дензнаках, монетах,

катать по паркету. Итак —)

Как магом со средствами,

мной, что ни день,

дома

устраивались широкие соревнования.

Сейчас

вдруг,