Берега дождя Современная поэзия латышей - Морейно Сергей (2010)

люблю и буду любить всегда,

но только

в своей любви – я вечности жажду!

Олафс Стумбрс

Olafs Stumbrs

(1931–1996)

Спасаясь от ударов сталинского молота по гитлеровской наковальне, осенние беглецы 1944 года пересекали чужие рубежи со строчками Чака в голове и Латвией в сердце: и мальчик вместе с родителями оказывается в Германии, откуда позже переселится в Америку.

Его стихам присущи декларируемая сдержанность – так купальщик, входя в море, пробует ногой воду – и легкий акцент. Ностальгия, их доминанта, звучит сильно и страстно, но, думаю, останься Стумбрс на родине и переживи послевоенный геноцид, сумел бы заштопать своей поэтической иглой и более значительную из трещин мира, проходящих, согласно Гейне, сквозь сердце поэта.

Зеленый день

Я хочу Тебя,

как мохнатый червяк хочет свежий капустный лист:

прирожденный эстет, он несет

не столько разрушительную силу обжорства,

сколько желание выточить изящное кружево и

так превратиться в бабочку.

Я хочу Тебя,

как серый морской валун хочет нежный борт корабля:

смиривший гордыню, он ждет

отнюдь не паники пассажиров в спасательном шлюпе,

не агонии судна, встающего на дыбы, прежде чем

кануть в гремучую бездну, – нет,

из глубины взывающий к радуге, он

хочет в кои-то веки иметь ее рядом с собой,

а если она окажется масляной пленкой,

пусть на миг успокоит тревогу волн.

Я хочу Тебя —

за окнами мимо

летним зеленым днем

проходит предместье.

В эту минуту, на этом месте

ты не мадонна, не прима и не очень-то неповторима.

Но одна. И невозможно единственна.

О девушках

Вы вправду хотите знать – как?

Ладно. Рассказываю. Что тут уметь?

Позолоченная цепочка

у меня от карманного хронометра деда. К ней

как член корпорации (но не совсем

как член корпорации) я

подвесил брелок – живого льва,

нубийского желтого бас-баритонального льва,

который, стоило мне распахнуть пиджак,

возбужденно рычал

на солнце.

Да, а вместо часов

на конце цепочки

я носил Африку.

Когда я, под рык льва,

вынимал ее из специального часового кармашка,

почти каждый раз

какая-нибудь девушка

останавливалась и спрашивала:

«Скажите пожалуйста, что это у

Вас там на конце цепочки?»

«Африка, – отвечал я, —

и не желаете ли сходить со мною

в кино?»

Вот так я работал тогда:

без хитростей.

Исповедь

во всем

эротика, и те, у кого нет своего

авто, будут звать Тебя погулять в ночных испарениях

пляжа, и те, что не сочиняют

стихов, скажут: «Ну так останься у меня

этой ночью», а те, что стыдятся задрать Твою полосатую

юбку, вместо этого задерут

нос, и это тоже

способ, каким природа празднует свой

триумф. Но поздно ночью, если тьма

крови раскачает кровать как внимательный, нервный

прибой, все мы, привычно радующие друг друга

животные, вновь обретем

покой: кто-то в годами разыскиваемых руках, кто-то —

в иных. Ну и что? В такой

темноте все

руки, словно коты из

пословицы, одинаково

серы, а до утра

далеко —

весна не подходящий сезон

для поэтов. Ежезимно я пил,

например, за упокой души

моей милой, и тем мелодиям, что умел

извлечь из стебельков лилий, прохладнейший

кларнетист мог лишь позавидовать. Но когда в мае

желтые тюльпаны горят даже в мертвом песке