Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер (2017)

Поутру Уильям Рэкхэм внезапно осознает, что впервые за шесть лет провел рядом с женщиной целую ночь. Он перепробовал столько женщин, проспал так много ночей, однако вместе те и другие сходились редко!

– Знаешь, – задумчиво сообщает он Конфетке, еще не проснувшись полностью, – а ведь я впервые за шесть лет провел рядом с женщиной целую ночь.

Конфетка целует его в плечо и едва не выпаливает: «Бедняжка» – но вовремя спохватывается.

– Ну и как, стоило ждать столько времени? – мурлычет она.

Уильям возвращает поцелуй, ерошит рыжую гриву Конфетки. Сквозь пелену его довольства начинают пробиваться заботы дневного существования. Данди. Данди. И лоб Уильяма идет складками – он вспоминает совсем недавно написанное им письмо, то, которое принес сюда прошлым вечером, чтобы показать Конфетке.

– Пора вставать, – говорит он, приподнимаясь на локте.

– Почту заберут еще через час, самое малое, – спокойно замечает Конфетка, как если бы чтение мыслей Уильяма было для нее естественнейшей вещью на свете. – Конверты и марки у меня есть. Полежи еще немного.

Он снова откидывается на подушку, недоумевая. Неужто еще так рано? С Силвер-стрит доносится грохот повозок, лай собак, разговоры прохожих, и кажется, будто утро уже в самом разгаре. И что за существо лежит рядом с ним в постели, существо, способное, потягиваясь, точно кошка, всем своим голым телом, прочесть в его голове набранный мелким шрифтом контракт с фирмой торговцев джутом?

– Тон моего письма… – беспокойно спрашивает Уильям, – он не кажется тебе чрезмерно униженным? Они ведь поймут мои намерения, верно?

– Там все ясно как день, – отвечает она и садится, чтобы расчесать волосы.

– Но не слишком ли ясно? Эта публика, если с ней не поладить, способна доставить мне немало хлопот.

– Ты выдержал точный и верный тон, – заверяет его Конфетка, в неторопливом ритме продергивая металлические зубья расчески сквозь свой спутанный оранжевый нимб. – Нужно было лишь смягчить слово-другое. – (Она говорит о поправках, внесенных по ее совету в письмо перед тем, как она и Уильям улеглись в постель.)

Он поворачивается на бок, смотрит, как Конфетка причесывается. Каждый изгиб ее мышц приводит в движение, еле-еле приметное, странные тигровые полоски на коже Конфетки – на бедрах, на округлых боках, на спине. При каждом взмахе расчески пышная масса волос ниспадает на ее бледное тело – только затем, чтобы снова взметнуться мгновенье спустя. Он прочищает горло, желая сказать Конфетке, как… как растет его нежность к ней.

И только тут замечает запах.

– Пффф… – резко садясь, кривится он. – У нас что, горшок под кроватью стоит?

Конфетка немедля перестает расчесываться, перегибается над краем кровати, выдергивает из-под нее фаянсовую посудину.

– Конечно, – отвечает она и поднимает горшок, покачивая, чтобы показать его Уильяму. – Но он пуст.

Уильям хмыкает, отдавая должное ее достойному мужчины долготерпению, ничуть не догадываясь, что ночью она выскользнула из постели, провела немалое число замысловатых омовений и избавилась от их результатов. Теперь Уильям, поглощенный оказавшейся у него на руках – и в ноздрях – задачей, приступает к поискам истинного источника вони. Он вылезает из постели и босиком, ведомый своим чувствительным носом, пересекает спальню Конфетки от края до края. И с замешательством обнаруживает, что вонь исходит от подошв собственных его штиблет, валяющихся там, где он сбросил их прошлой ночью.

– Похоже, по дороге к тебе я вляпался в собачье дерьмо, – помрачнев, сообщает Уильям, несоразмерно пристыженный затверделой дрянью, которую он ни счистить, ни терпеть здесь не может. – Там столько куч навалено, черт бы их.

Он уже натягивает носки, озираясь в поисках брюк, намереваясь убрать опозоренную обувку – и убраться с ней вместе из безупречного будуара Конфетки.