Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер (2017)

– Я то и дело натыкаюсь на них! – восклицает Генри, словно сокрушаясь о собственной неловкости. – Уверен, они преследуют меня – это не может быть случайностью. Но ты, Уильям, тебе следует быть осторожнее – нет, не улыбайся, Уильям, – они приобретают дурную славу и, если тебя будут часто видеть в их обществе, ты тоже приобретешь ее.

Уильям пожимает плечами, его это не пугает. Он слишком богат, чтобы страшиться болтовни святош, к тому же он заметил, что в последнее время люди самые великосветские стали искать знакомства с теми, кто приобрел дурную славу и потому способен сообщить пикантность их званым вечерам.

– Они – мои друзья, Генри, – с мягким укором говорит он, – вот уж… без малого двадцать лет.

– Да, да, когда-то они были и моими друзьями, – со стоном произносит Генри. – Но я не могу, подобно тебе, хранить им верность, не могу! Они не приносят мне ничего, кроме смятения.

Костяшки его больших, лежащих на коленях кистей белеют.

– По временам – мне тяжело признаваться в этом, – по временам меня охватывают сожаления о том, что я не способен просто забыть о них, избавившись и от любых воспоминаний о человеке, каким я некогда был; мне хочется в один прекрасный день проснуться в мире, населенном чужими людьми, всю жизнь знавшими меня лишь как… как…

– Священнослужителя? – подсказывает Уильям, с жалостью глядя на пальцы Генри, цепляющиеся за нескладные колени его, точно за края кафедры проповедника.

– Да, – признает Генри и (господи боже ты мой!) свешивает голову.

– Но ты ведь еще не… не принял сан, верно? – осведомляется Уильям, гадая, не этой ли постыдной тайной и силится поделиться с ним брат.

– Нет-нет, – неприятно вскидывается Генри. – Я сознаю, что пока к этому не готов. Душа моя далека от… э-э… от какой бы то ни было чистоты.

– Но разве сама идея принятия сана – прости, если я что-то путаю, – разве не состоит она именно в том, что ты… э-э… обретаешь чистоту по ходу вступления в него? Я к тому, что сам этот процесс приводит к своего рода преображению, нет?

– Идея вовсе не в этом! – протестующе восклицает Генри.

Впрочем, втайне он побаивается, что именно в этом она и состоит. Истинную причину его отказа сделать первые шаги, ведущие к принятию сана, составляет – по крайней мере с тех пор, как он свел знакомство с миссис Фокс, – страх перед тем, что люди, которые станут экзаменовать его, скажут, заглянув ему в душу, что он не достоин не только пасторского воротника и кафедры, но и любой разновидности жизни во Христе.

Положение человека мирского оберегает его от этого страшного приговора, ибо, даже будучи самым суровым своим критиком, он, хотя бы в одном отношении, остается к себе снисходительным: Генри не верит, что грехи, им совершаемые, лишают всякого смысла его стремление быть достойным человеком. Оставаясь мирянином, он может пробыть некоторое время нечистым в помыслах и словах – даже в деяниях, – а после раскаяться и решить, что в дальнейшем он исправится и не будет разочаровывать никого, кроме себя самого и Бога. Никаких других людей грехи его на дно за собой не потянут, и даже если он направит свой путь в темные воды, ни один невинный человек крушения вместе с ним не потерпит. Но если он хочет вести за собой других, ему нельзя быть дурным капитаном, он должен стать человеком более сильным и достойным, чем ныне. И судьи даже более строгие, нежели сам он, получат тогда право – о нет, обязаны будут – его порицать. А разве порочность не написана на лице его? Разве не каждому видно, что душу его разъедают плотские побуждения?

Возможно, именно эта вера в то, что тайна его почти угадана всеми, кроме миссис Фокс, – и уж тем более братом, человеком, знающим жизнь, – и подталкивает наконец Генри к признанию, которое делает он в этот дождливый вечер, сидя у холодного очага.

– Уильям, я… на прошлой неделе я разговаривал с проституткой, – сообщает он.