Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер (2017)

– А крылья у твоего ангела-хранителя имелись? – саркастически осведомляется он.

– Конечно имелись, – шипит в ответ Агнес. – За кого ты меня принимаешь?

Однако она уже видит ответ в его глазах.

– Ты не веришь мне, Уильям, ведь так?

– Нет, дорогая, – вздыхает он. – Не верю.

Жилка на ее виске зримо подрагивает в такт ударам сердца, точно насекомое, завязшее между просвечивающей кожей и набухающей черепной коробкой.

– Ты вообще ничему не веришь, так? – произносит она с угрозой, какой он никогда в ее голосе не слышал.

– Я… прошу прощения, дорогая? – лепечет Уильям.

– Ты ни во что не веришь, – говорит она, сверля его сквозь пламя свечей гневным взглядом; голос Агнес с каждым произносимым ею слогом звучит все более резко, музыкальная напевность его тонет в рокоте отвращения. – Ни во что и ни в кого, кроме Уильяма Рэкхэма. – И она оскаливает свои безупречные зубы. – Какая же ты фальшивка, какой дурак.

– Прошу тебя, дорогая… – Он слишком изумлен, чтобы рассердиться; сказать по правде, он испуган – этот новый голос жены так же странен и страшен, даром что исходит он из ее прелестно-розовых уст, как собачий рык или разноязычие апостолов в праздник Пятидесятницы.

– Проси сколько хочешь – дурак, – выпаливает она. – Ты – причина моей болезни.

Уильям вскакивает, еда и приборы летят на пол. Канделябр валится, пламя свечей лижет скатерть, брызги расплавленного воска покрывают его серебро, и Уильям, испуганно вскрикнув, бьет ладонями по свечам, гася их.

Ко времени, когда он убеждается, что адское пламя дому его не грозит, Агнес уже лежит на полу, – не откинувшись в благопристойном обмороке на спину, но точно смятая и скрученная тряпичная кукла, распялив руки и ноги, выставив напоказ нижние юбки, – лежит так, словно некий меткий стрелок только что всадил пулю ей в спину.

Дверь дома 22 по Прайэри-Клоуз распахивается после первого же звонка, приглашая Уильяма Рэкхэма внутрь. В первый миг у него захватывает дух, он не узнает стоящую перед ним, одетую в белое женщину; распущенные, только что вымытые волосы Конфетки кажутся темными на белоснежном шелке корсажа, щеки ее, обычно бледные, раскраснелись. Уильям застал ее врасплох, в благоуханном беспорядке, в самый разгар приготовлений к его приходу.

– Входи, входи, – настоятельно просит она, ибо струи хлещущего ему в спину дождя несутся почти параллельно земле, залетая и в прихожую.

– Пора мне покончить с дурью и обзавестись собственным экипажем, – бормочет, вступая в дом, Уильям. – Сил больше нет никаких…

Он удивленно отпрядывает, когда Конфетка, воркуя точно нянька, кладет ему на плечи ладони, чтобы помочь снять вымокший ольстер.

– Новое платье? – спрашивает он.

– Да, – признается она и краснеет еще гуще. – Купила на присланные тобой деньги.

Попытка повесить ольстер на стоячую вешалку немедля проваливается, грациозное сооружение это рушится под тяжестью пропитанного водой пальто. Пальто Конфетка подхватить успевает, а вешалка с металлическим лязгом грохается об пол.

– Я вовсе не думала сорить деньгами, – оправдывается Конфетка, поднимая пальто повыше и набрасывая его меховой воротник на торчащий из стены незажженный светильник. – Просто сюда еще не доставили мои старые платья.

Рэкхэм бьет себя в лоб пятой ладони.

– О! Прости! – стенает он. – Я был по уши завален работой.

– Уильям, твоя рука… – ахает Конфетка, повернув ее ладонью кверху и вглядываясь в подсохшие и еще не лопнувшие волдыри. – Господи, какой ужас…

И она нежно целует ожоги мягкими сухими губами.

– А, ерунда, – говорит он. – Неприятность со свечами. Но как я мог на долгое время оставить тебя в таком положении!.. Завтра же первым делом распоряжусь, чтобы тебе привезли те ящики. Если бы ты только знала, чем была забита моя голова…

Ольстер снова с влажным шлепком плюхается на пол.