Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер (2017)

Да, но… но… Чего ему ждать от оставшейся одной десятой? Что, если (предположим это для полноты аргументации) Хопсом обнаружит вдруг, что некоторое количество полученной им косметики не отличается высоким качеством или что один из упаковочных ящиков содержит, вследствие несчастливой игры случая, непропорционально большое число заметно деформированных изделий? Что, если (говоря без обиняков) мистер Хопсом сочтет себя обманутым и подаст жалобу? И в самом деле, что, если он (движимый – это опять-таки допущение, сделанное для полноты аргументации, – беспардонной неблагодарностью за выгоднейшие условия, на которых его компания будет получать эти продукты) попытается вывалять имя Рэкхэма в грязи?

– Тебе больше не о чем беспокоиться, Уильям, – говорит Конфетка. – Я нашла решение.

– Приемлемого решения существовать здесь попросту не может, – жалобно произносит Уильям, принимая от нее четвертый стаканчик бренди. – Все зависит от случая…

– Нисколько, нисколько, – успокаивает его Конфетка. – Этот мистер Хопсом: ты не знаешь, его, случаем, не Мэтью зовут?

– Да, Мэтью, – отвечает Уильям, и морщится, пытаясь понять, в какой из сплавленных им сюда книг могла она отыскать эти сведения.

– А не его ли прозвали Конским Хопсомом?

– Да… а что?

Конфетка нечестиво фыркает и, внезапно подскочив к креслу Уильяма, опускается перед ним на колени.

– В таком случае, если мистер Хопсом хотя бы попытается тебе досадить, – говорит она, опираясь узкими белыми локтями на обтянутое темной тканью бедро Уильяма, – шепни ему на ушко два коротких слова.

И она, наклонившись поближе к Уильяму и похлопывая его по бедру точно мим, изображающий порку, шепчет:

– Эми Хаулетт.

Несколько секунд Уильям смотрит, неверяще и изумленно, в ее умные глаза, а затем разражается хохотом.

– Клянусь Богом, – восклицает он, – это и вправду предел всему!

– Нисколько, – повторяет Конфетка и трется щекой о его колено. – Для высот, на которые способен подняться человек, подобный тебе, пределов не существует…

Ладонь ее соскальзывает туда, где к этому времени должен бы натужно торчать набрякший признак его пола, однако Конфетка убеждается, что она чего-то недоучла. Разговор она провела на редкость удачно: проблема Хопсома решена, и все же… и все же прикосновение ее лишь нервирует Уильяма, по-прежнему напряженного, не готового к любви.

– Уильям, милый, – сочувственно произносит она и несколько отстраняется от него, смиренно сцепляя ладони на укрытых широкой юбкой коленях. – Тебя все еще что-то гложет. Да-да, я же вижу. В чем дело, – скажи мне. Что за ужасные неприятности так огорчают тебя?

Двадцать секунд, никак не меньше, он вглядывается в нее, хмурящуюся, не уверенную в себе. Не слишком ли далеко она зашла? Уильям откашливается, прочищая горло, чтобы словам, какими они ни окажутся, было легче пройти сквозь него.

– Моя жена, – говорит он, – сумасшедшая.

Конфетка вздергивает голову – на этой немой демонстрации испуганного изумления остановилась она, быстро перебрав и отвергнув восклицания вроде «Да что ты?», «Подумать только!» и «Какой ужас!». Во всю ее трудовую жизнь мужчины повторяли Конфетке, один за другим, что жены их – сумасшедшие, а она так и не смогла отыскать пригодной реакции на эти слова.

– Когда мы только поженились, она была самой милой, добросердечной девушкой, – жалуется Уильям. – Конечно, странности у нее имелись, но у кого же их нет? Я и вообразить не мог, что она обратится в кандидатку на место в палате для умалишенных, что она, в моем собственном доме… – Он умолкает, закрывает глаза. – Когда мы с ней познакомились, не было на свете девушки счастливее ее. Теперь же она не ставит меня ни во что.

– Какая трагедия, – шепчет Конфетка, решаясь, без особой, впрочем, уверенности, положить ему на колено соболезнующую ладонь. Соболезнование принимается. – Наверное, она любила бы тебя и сейчас, если б могла.