Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер (2017)

– Черт побери! – взрывается Уильям. – Надо было купить тебе пристойную вешалку! Проклятый жид сказал, что она устойчивее, чем кажется. А эта дрянь только валиться и может. – И он пинает ногой лежащее на полу произведение искусства, отзывающееся на удар медным гудением.

– Пустяки, пустяки, – спешит успокоить его Конфетка, поднимая с пола пальто и направляясь с ним в гостиную. В камине посверкивает пламя; высокая спинка стоящего за письменным столом кресла образует, как уже выяснила Конфетка, удобную сушильную раму.

Рэкхэм идет за ней, смущенный тем, что этому утонченному существу в белых шелках приходится исполнять работу, которая приличествует скорее расплывшейся неуклюжей батрачке в черном ситце. Как же она прекрасна! Уильяму хочется схватить ее и… и… ну, честно говоря, ничего ему с ней делать этой ночью не хочется. Он желает, пожалуй, лишь одного – чтобы она прижала его голову к груди – такой, как сейчас, укрытой белым шелком груди – и просто ласково гладила по волосам.

– Да, попечитель из меня получился никудышный, – вздыхает он, глядя, как Конфетка пристраивает его пальто на импровизированную сушилку. – Оставил тебя на многие дни без чистой одежды, а после приволокся к тебе в таком виде, точно меня сию минуту из Темзы вытащили, – и тут же повел себя как идиот, перевернув все в доме вверх дном…

Конфетка выпрямляется, вглядывается в лицо Рэкхэма – впервые с момента его прихода к ней. С ним что-то стряслось, вдруг понимает она, что-то посерьезнее шаткой вешалки или капризов дурной погоды. Это искаженное лицо, эта понурость… Он почти неотличим от Уильяма Рэкхэма, с которым она познакомилась в «Камельке», дерганого, недоверчивого, как только что побитый пес, – всей-то и разницы, что в ту ночь от него разило легко определимым желанием.

– Что-то гнетет тебя, – произносит она самым мягким своим, самым уважительным тоном. – А ты не из тех, кто тревожится по пустякам.

– А, ничего, ничего, – отвечает он, потупляясь. (Как же она проницательна! Неужели самая душа его стоит нагой перед ее глазами?)

– Дела?

Уильям тяжело опускается в кресло, удивленно моргает, увидев протянутый ему стаканчик бренди – в точности то, чего он желал. Он принимает стаканчик, а Конфетка, отступив, садится в другое кресло.

– Да, дела, – говорит он.

И начинает рассказывать – поначалу с нелегким сердцем, тяжко вздыхая, ибо полагает, что ему придется растолковывать самые элементарные принципы ведения дел. Но нет, к его изумлению, Конфетка в таких объяснениях не нуждается, она понимает все! Через несколько минут они уже обсуждают дилемму Хопсома – в тонкостях – совершенно так, как если б Конфетка была компаньоном Уильяма.

– Но откуда ты все это знаешь? – в какой-то миг вскользь спрашивает он.

– Я начала читать книги, которые ты расставил по моим полкам, – усмехается она. (Да, так оно и есть: многословная, набранная мелким шрифтом скукота, которую делает переносимой лишь предвкушение возможности наподобие нынешней.)

Рэкхэм в благоговейном ошеломлении покачивает головой:

– Я… ты мне не снишься?

Конфетка легко потягивается в кресле, делает глубокий вдох, от которого вздымается, становясь более заметной, ее грудь.

– О нет, я весьма и весьма реальна, – заверяет она Уильяма.