Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер (2017)

– Пуще всего меня сводит с ума… я хочу сказать, пуще всего меня ставит в тупик то, что она каждый день ведет себя по-другому. Иногда она выглядит такой же нормальной, как мы с тобой, а потом вдруг произносит или делает нечто воистину вопиющее.

– Например?.. – тихо и без какого-либо нажима спрашивает Конфетка.

– Она уверена, что, засыпая, отправляется в католический монастырь. Что за ней присматривают ангелы. Говорит, они приветственно машут ей руками.

Конфетка припадает зардевшейся щекой к животу Уильяма, дружески обнимает его, надеясь, что румянец сойдет с ее лица еще до того, как ей придется снова поднять лицо к Уильяму. Что оставалось делать ей, пойманной за подглядыванием у дома Рэкхэма, как не помахать миссис Рэкхэм рукой в ответ на ее приветственные взмахи?

– Всего лишь на прошлой неделе она опозорилась перед прислугой, взявшись мыть вместе с ней полы нашей кухни, – горестно продолжает Уильям. – Пришлось вызвать доктора. Он считает, что держать ее в доме – безумие с моей стороны… Но ведь он и понятия не имеет, какой она была душечкой! Теперь же Агнес половину жизни проводит во сне – одурманенная снадобьями или просто бездельничающая. Я уже ничего не понимаю, это выше моего…

Конфетка гладит его по колену, мерно и чувственно, как иные гладят кошку или собаку. Она ощущает, как под панталончиками ее стекает по бедру струйка крови – похоже, однако, что сегодня не та ночь, в которую ей удастся выяснить отношение Уильяма Рэкхэма к женским кровотечениям.

– Как долго… давно ли это с ней? – спрашивает Конфетка.

– Ах! Кто знает, что крылось в ее голове еще и перед знакомством со мной! Впрочем… мне говорили, что до рождения ребенка ее безумие было не таким… – (он сжимает, подыскивая нужное слово, неповрежденную ладонь), – полновластным.

– О? – И снова тон Конфетки становится почти невесомым, как мышиная пробежка. – Так у тебя есть ребенок.

– Да, один, – вздыхает Уильям. – Увы, это дочь.

Резкая судорога негодования, слишком внезапная, чтобы успеть подавить ее, продирает притиснутую к животу Уильяма щеку Конфетки; остается надеяться лишь на то, что слой одежды не позволит ему ощутить эту дрожь. Как странно, она научилась день за днем с совершенным хладнокровием выслушивать самые гнусные разглагольствования мужчин – желчные диатрибы, направленные против женского пола в целом, обличения женского тела как клоаки всяческой мерзости, ее дырки как пасти преисподней, – а вот это простенькое замечание о бесполезности дочери привело ее в бешенство. Стиснув зубы, Конфетка плотнее прижимается к Уильяму, укрывая гнев под личиной страсти.

– И наверное, – говорит она, чтобы хоть чем-то нарушить наступившее молчание, – болезнь твоей жены лишила ее всех подруг?

Умиротворенный ее объятием, Уильям обмякает.

– Знаешь, странное дело… Я полагал, что так и будет, однако все выглядит иначе. Сезон не за горами, и нас просто-напросто завалили приглашениями. Поразительно, если вспомнить, что она вытворяла в последний раз, когда…

– И что же она вытворяла?

– О… Да все, что угодно. Она смеялась, когда смеяться было нечему, и не смеялась, когда было чему. Выкрикивала всякие нелепости, предостерегая людей от незримых опасностей. Как-то раз она залезла под обеденный стол и жаловалась оттуда, что в мясе много крови. А уж сколько раз она в обморок падала, я и припомнить не могу. Господи, как часто мне приходилось отвозить ее!.. – (Конфетка чувствует, как Уильям покачивает головой.) – И нате вам, все прощено и забыто. Вот оно, наше светское общество.

Конфетка трется ухом о его живот. Судя по тому, как в нем булькает и журчит, Уильям ничего сегодня не ел – что ж, тем быстрее бренди развяжет ему язык.

– А тебе не приходило в голову, – спрашивает она, – что приглашениями осыпают, возможно, не ее, а тебя?