Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер (2017)

Одним солнечным днем конца апреля 1875 года армия тружеников, рассеянная по огромным холмистым лавандовым нивам, на минуту прерывает свои труды. Утопающие по колено в озере Lavandula[52] работники застывают, опираясь на мотыги, у ведерок, в которые они собирают слизняков, и глазеют на молодую красавицу, идущую мимо них по разделяющей акры дорожке.

– Эт ктой-то? – перешептываются они, и любопытство округляет глаза их. – Ктой-то?

Но никому это неведомо.

Платье на леди цвета лаванды; белые перчатки ее и шляпка – точно цветы, выросшие из шеи и запястий. Замысловатые плиссе и рюши, овивающие, точно путы, наряд красавицы, сообщают ей сходство с увеличенной до человеческих размеров соломенной куколкой.

– А при ней-то кто?

Женщина гуляет здесь не одна, да и ничем не обремененной ее тоже не назовешь. Она с превеликим тщанием катит перед собой по лабиринту дорожек колесное кресло, нагруженное чем-то трудноопределимым. Это дряхлый калека, укутанный в одеяла и шали, даже голова его обмотана шарфом, хоть день нынче тихий и теплый. А обок старика и женщины, которая его катит, вышагивает третий сегодняшний гость: Уильям Рэкхэм, владелец окрестных угодий. Он что-то говорит и говорит часто; старик высказывается лишь время от времени; женщина не произносит почти ни слова; однако стоящие рядами работники успевают, пока эта процессия минует их, уловить обрывки разговора.

– Как думаешь, кто она? – спрашивает высушенная солнцем жена у своего высушенного солнцем мужа.

– Надоть, дочь старика. Не то внучка. Старик-то, видно, богат. Похоже, наш Кудрявый Билл желает дела с ним обделывать.

– Тогда пусть поторопится. Старый-то хрен того и гляди ноги протянет.

– Да, Хопсом, по крайности, на своих двоих ковыляет.

И они снова приступают к работе, погружаясь в два раздельных потока растительности.

А тем временем чуть дальше замирают и вглядываются в проходящих господ другие работники. Ничего подобного – леди, посещающей поля, – во времена отца Уильяма здесь видано не было; Рэкхэм-старший предпочитал держать благовоспитанных дам подальше от своих угодий – из страха, что от увиденного там сердца их обольются кровью. Последней, кто здесь появлялся, была его супруга, – лет уж двадцать назад, еще до того, как она наставила ему рога.

– Да, красавица, – вздыхает один из смуглых тружеников, щурясь вослед удивительному женскому силуэту.

– И ты б таким был, – фыркает другой работяга, – кабы отродясь не работал.

– Ну тыыы! – рокочет сидящий в кресле старик; смрад, исходящий от его затхлой одежды и редко омываемого тела, сильно разбавлен свежим воздухом и запахами, которые источаются акрами влажной земли и заботливо опекаемой лаванды.

Конфетка, продолжая катить кресло вперед, склоняется к старику, приближает губы к той примерно части его обмотанной шарфом головы, в которой должно располагаться уху.

– Тише, тише, полковник Лик, – говорит она. – Не забывайте, вы здесь для того, чтобы радоваться жизни.

Однако полковник Лик жизни не радуется, а если и радуется, то показывать это Конфетке не хочет. Одно лишь жгучее желание получить мзду, которую ему посулили, – шесть шиллингов, плюс столько виски в один этот день, сколько из миссис Лик и за месяц не вытянешь, – и удерживает его от открытого бунта. А уж изображать чьего-то там дедушку он и вовсе ни малой охоты не имеет.

– Я писать хочу.

– В штаны пописайте, – нежно шипит Конфетка. – Представьте, что вы дома.

– Ишь, какая ты добрая. – Он оборачивается, подставляя взорам Конфетки один слезящийся злобный глаз и крапчатые гуммозные губы. – Что, для Сент-Джайлса слишком хороша оказалась, а, шлюшка?

– Шесть шиллингов и виски – не забывайте о них, дедушка.

И они продолжают свой путь, облитые сиянием солнца, – здесь, в самом сердце ухоженных владений «Парфюмерного дела Рэкхэма».