Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер (2017)

И однако же, эта ферма есть, о чем уже несколько раз напоминал ей Уильям, лишь малая часть его империи. В других местах расположены другие фермы, и на каждой из них выращивается свой, особый цветок, у него есть даже китобойные суда, добывающие для «Парфюмерного дела Рэкхэма» амбру и спермацет. Конфетка оглядывает раскинувшееся перед ней огромное озеро лаванды, примеряя его к тем количествам ароматических шариков или лепестков, какие смогли бы уместиться в ее ладони. Какое богатство, какое изобилие! Духов, флакончик которых она может купить за немалые деньги, хватает так надолго, а здесь, у самого их истока, духи, вне всяких сомнений, бесцеремонно разливают по бочонкам, а то, что переливается через край, просто втаптывают в грязь – так, во всяком случае, говорит ей воображение. Картина волшебная и непристойная, как образ ювелиров, бродящих по щиколотку в драгоценных камнях, давя их ступнями и перегружая лопатами в мешки.

– Но право же, полковник! – с мольбой обращается она к старику, и в тоне ее столько же насмешки, сколько и подлинного чувства. – Здесь так… так чудесно. Признайте, по крайней мере, что все это составляет приятный контраст миссис Лик.

– Что? Приятный контраст? – Старик принимается гневно ерзать в скрипучем кресле, стараясь извлечь из хранящейся у него в памяти энциклопедии катастроф факты особенно показательные. – Два с половиной года назад сгорели Объединенные фруктовые сады Гранвиля, одни только угли остались! – торжествующе объявляет он. – Двенадцать трупов! Двадцать седьмого числа прошлого месяца – пожар на спичечной фабрике Гётеборга, это в Швеции: сорок четыре человека погибли, девять получили смертельные ожоги! В прошлое Рождество в Виргинии всего за полдня выгорели дотла хлопковые плантации – вместе с тамошними дикарями!

Он замолкает, переводит взгляд на Уильяма Рэкхэма и плотоядно оскаливается:

– А какой костерок получился бы из этого вашего добра, мм?

– На самом-то деле, сэр, – с надменной терпимостью отвечает Уильям, – костер разводят здесь каждый год. Видите ли, мои поля разделены на участки соответственно возрасту того, что на них растет. Некоторым кустам уже пошел пятый год, они выдохлись, и в конце октября их сожгут. И уверяю вас, огонь будет настолько силен, что весь Митчем пропахнет лавандой.

– О, какое чудо! – восклицает Конфетка. – Как я хотела бы попасть сюда в это время!

Лицо Уильяма рдеет от гордости – здесь, на холмике, – подбородок выпячивается в направлении принадлежащей ему империи. Какое чудо сотворил он: недавний изнеженный бездельник, пребывавший в стесненных обстоятельствах, стал ныне хозяином этой фермы с ее странно смуглыми работниками, снующими, точно полевки, между кустами лаванды. И шум их труда тоже принадлежит ему, и аромат миллиона цветов, и небо над ними, ибо – если все это принадлежит не ему, то кому же? О, разумеется, Бог по-прежнему владеет всем – предположительно, – но где следует провести разграничительную черту? Только помешанный стал бы настаивать на принадлежности Богу Паддингтонского вокзала или кучи коровьего навоза – так зачем же играть словами, отказывая Уильяму Рэкхэму во владении этой фермой и всего, что находится над и под нею? И Уильяму вспоминаются стихи Писания, которые отец его любил цитировать вечно питавшему сомнения юному Генри: «Плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею, и владычествуйте (Рэкхэм-старший особо нажимал на это слово) над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над всяким животным, пресмыкающимся по земле».

Уильям так живо припоминает эти слова, что ощущает себя едва ли не возвратившимся в маленькое тельце, которое занимал в семилетнем возрасте, – плетущимся при первом его посещении этой фермы за старшим братом. Отец, в ту пору темноволосый и рослый, привез их на лавандовые поля, решив, что эта часть его царства может показаться наиболее привлекательной мальчику, который в один прекрасный день оное унаследует.