Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер (2017)

– Чушь собачья, – фыркает старикан. – Ему требуется только одно – увидеть свою жирную тушу долезшей до самого верха. Ты что, не понимаешь? Он и на убийство пойдет, чтобы забраться повыше. Да он бросит тебя в грязную лужу и наступит, лишь бы штиблеты свои не замарать.

– Много вы в нем понимаете, – огрызается она. – Да и что может знать о его жизни человек вроде вас?

Выведенный из себя полковник только что не встает на дыбы, и Конфетка пугается – не хватает еще, чтобы он повалился, ударившись лбом об пол кареты.

– Я не всегда был старым олухом, постельная ты крыса, – хрипит он. – Я прожил столько жизней, сколько тебе и не снилось!

– Хорошо, простите, – торопливо произносит она. – Вот, выпейте немного.

И она протягивает полковнику бутылку виски.

– Я уже выпил достаточно, – скрежещет полковник, снова скрываясь в своем трикотажном коконе.

Конфетка опускает глаза на бутылку, содержимое коей подрагивает и поблескивает в вибрирующем сумраке.

– Вы же почти ничего не отпили.

– Меньше пьешь, на дольше хватит, – бормочет притихший после вспышки старик. – Хлебни сама, хоть дрожать перестанешь.

Конфетка вспоминает о его обыкновении пить виски прямо из горлышка, о том, как беззубый рот полковника смыкается на гладком стеклянном соске.

– Нет, спасибо.

– Горлышко я вытер.

– Брр, – не в силах совладать с собой, содрогается Конфетка.

– Вот и правильно, шлюшка, – ухмыляется полковник. – Не суй в рот всякую дрянь.

Она издает резкий досадливый стон, почти такой же, какой использует, изображая плотские восторги, в постели, и крепко притискивает руки к груди. Плотно сжав губы, чтобы приглушить дробный стук зубов, они досчитывает до двадцати, затем, так и не сумев успокоиться, принимается считать месяцы года. С Уильямом Рэкхэмом она познакомилась в ноябре; сейчас апрель, она – его любовница, у нее есть дом и деньги, которых хватает, чтобы покупать все, что ей захочется. Апрель, май, июнь…

Почему его нет рядом с ней, здесь, в карете? Ничего она покупать не хочет, только одно – вечную страсть Уильяма к ней…

Полковник Лик, грубое олицетворение всех звуков и запахов Сент-Джайлса, начинает громко храпеть. Она не должна возвратиться туда, нет, никогда. Но что, если Уильям устанет от нее? Всего несколько дней назад он приехал к ней (после трехдневного перерыва), и соитие их было таким скороспешным, что Уильям даже не потрудился раздеть ее. («У меня через час встреча с моим солиситором, – объяснил он. – Ты ведь говорила, что Гринлинг, похоже, жуликоват, и, видит Бог, была права».) А в позапрошлый раз? В каком странном настроении он пребывал! Спросил у нее, нравятся ли ей подобранные им украшения, а после, добившись от нее признания, что лебедь, стоящий на полке камина, ей не по душе, бодро и весело сломал ему фарфоровую шею. Конфетка смеялась с ним вместе, однако что он, черт возьми, хотел этим сказать? Что выдает ей лицензию на чистосердечие? Или что он – человек, готовый с удовольствием сломать шею всему и всякому, кто станет для него бесполезным?

Дом в Марилебоне, к которому со столь мучительной медлительностью влачит ее экипаж, должен бы предвкушаться ею как залитый светом камина рай, однако в воображении Конфетки он выглядит совершенно иначе: чередой мертвых комнат, ожидающих воскрешения – от живительной беседы, от жара совокупления. Когда она одиноко и бездельно слоняется по безмолвным комнатам, в который раз моет голову, заставляет себя читать книги, от коих ждать хоть чего-либо волнующего отнюдь не приходится, Конфетке кажется, что ее окутывает пронизанный газовым светом ореол невнятной тревоги. Она может произносить вслух, да нередко и произносит так громко, как ей захочется: «Все это мое», – но ответа не получает.