Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер (2017)

Конфетка обхватывает себя руками, выглядывает в забрызганное грязью, исхлестанное дождем окошко. Природа, казавшаяся такой живописной, такой полной чудес, когда они обходили с Уильямом лавандовую ферму, впала в уныние, помрачнела, и теперь вокруг Конфетки расстилаются словно бы сотни квадратных миль Гайд-парка, давно оставленных без ухода, лишившихся фонарей и прогуливающейся публики. Карета трусцой подвигается вперед, к затерявшейся где-то столице.

– Урп, – рыгает полковник Лик. Отнюдь не нежные ароматы виски и кислых пищеварительных соков растекаются по холодному воздуху.

Поезд мог бы доставить их и туда, и обратно с милосердной быстротой, не говоря уж (впрочем, Уильям говорил) о том, что дорога обошлась бы намного дешевле; однако немощность старика сулила им массу неприятных забот на промежуточных станциях, да и без экипажей, которые везли бы его на вокзал Чаринг-Кросс, а после от железной дороги до Митчема, все равно было не обойтись, и потому наем кареты для совершения всего пути – туда и обратно – казался более разумным. Казался.

– Даю полгода на все про все, – произносит полковник Лик, – а после тебе наподдадут коленом под зад.

– Я вашим мнением не интересовалась, – резко отзывается Конфетка. (Хитрый старый мерзавец, он пустил стрелу в самое средоточие ее тревог. Уильяму Рэкхэму следовало бы сейчас сидеть рядом с ней, сокращая часы дороги оживленной беседой, согревая ладони Конфетки в своих: почему, ну почему он не сопровождает ее?)

Полковник прочищает свое слипшееся дыхательное горло и приступает к изложению новых сведений:

– Фанни Грешем – в тысяча восемьсот тридцать четвертом любовница судового магната Ансти, проживала в отеле «Мейфэр»; в тысяча восемьсот тридцать пятом была брошена, после чего переселилась в тюрьму Холлоуэй. Джейн Хаббл, известная под именем Наташа, – в тысяча восемьсот пятьдесят втором любовница лорда Финбара, проживала в отеле «Адмиралтейство»; в тысяча восемьсот пятьдесят третьем, обратившись в труп, переселилась в устье Темзы…

– Избавьте меня от подробностей, полковник…

– Нииикого ни от чего избавить нельзя, никогда! – громыхает он. – Этому я научился, пока проходил долгий жизненный путь.

– Если бы вы все еще могли прохаживаться, старик, мы сели бы в поезд и сейчас были уже в Лондоне.

Пауза, полковник переваривает оскорбление.

– Наслаждайся видами, шлюшка, – усмехается он, поводя своей достойной горгульи головой в сторону залитого водой окна. – Приятный контраст, а? Раааскошный!

Конфетка отворачивается, еще крепче обхватывает себя руками. Уильям любит ее, да, любит. Он сам так сказал – пьян, правда, был, но ведь не в стельку же. И он позволил ей приехать на ферму, хотя с легкостью мог заявить, протрезвев, что об этом и речи идти не может. И пообещал, что она снова приедет туда – в конце октября, а это будет… почти через семь месяцев.

Она старается почерпнуть мужество в мысли о том, сколько людей работает на Рэкхэма. Он же смирился с тем, что из личного его состояния каждую неделю уходят солидные суммы, а стало быть, содержание Конфетки не воспринимается им как единичная и очевидная убыль его средств. Поэтому и самой ей следует видеть в себе не приживалку, опустошающую его карманы, но часть огромного гобелена, сотканной несколькими поколениями картины прибылей и расходов. Все, что от нее требуется, это не выдергивать из гобелена собственную нить, но вплестись в него так, чтобы убрать ее из этой общей картины стало невозможно. Да она и успела уже сделать поразительный шаг вперед: ведь всего месяц назад она состояла в самых обычных проститутках! А в следующие полгода, кто знает, куда…

– Он пустомеля, – хрипит из-под мульчи своих шарфов полковник, – и трус. Премерзкий тип.

– Кто? – раздраженно спрашивает Конфетка, ей хотелось бы укутаться так же тепло, как он, только без его добавочных ингредиентов.

– Твой парфюмер.

– Он ничем не хуже прочих, – возражает она. – И добрее вас.