Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер (2017)

– И что же заставляет вас вести подобную жизнь? Какую причину вы назвали бы – дурную компанию? Или Общество закрыло перед вами все двери? Или все дело в… вожделении?

– Именно в вожделении, сэр, – отвечает она. – К еде. Если у меня за день ни кусочка во рту не бывает, я по ней прямо с ума схожу.

Она пожимает плечами, надувает губки, облизывает их:

– Слабая женщина, я то есть.

Генри краснеет: она далеко не дура, эта женщина, – может быть, она даже умнее его, но какое же будущее ожидает священника, если он тупоумнее, чем его прихожане? (Миссис Фокс уверяет, будто ум его остер не менее, чем у любого другого человека, будто из него получится превосходный викарий, однако она слишком добра…) Разумеется, человек с таким заурядным умом, как у него, может с пользой служить своей пастве, только если ему будет дарована свыше редкостная чистота духа, божественная простота того, кто…

– Вы уже закончили, сэр?

– Э-э… нет. – Вздрогнув, он снова вглядывается в глаза проститутки – в глаза, которые (вдруг замечает Генри) не отличаются цветом от глаз миссис Фокс и почти не отличаются формой. – Вы оставили бы такую жизнь, если б нашли работу?

– А это и есть работа, сэр, – усмехается она. – Тяжелая.

– Ну… да… – соглашается Генри, но затем: – Нет, – не соглашается он. – Все-таки…

Он насупливается, ему не хватает слов. Старый циник Маклиш (вспоминает теперь Генри) однажды принялся разглагольствовать о тщетности споров с бедняками. «Избыток образования, – утверждал Маклиш, – это именно то, в чем бедняки не нуждаются. Они и так способны перемудрить любого философа и проделывать цирковые фокусы с логикой. Они уже шибко умные!» Однако миссис Фокс доказала несостоятельность его рассуждений, да, доказала… Да, но что же она говорила тогда?

Проститутка склоняет голову набок, подступает поближе к Генри, норовя проникнуть сквозь пелену мечтательного блеска, которая застилает его глядящие куда-то в пространство глаза. Она шаловливо помахивает перед ними ладошкой, словно окликая Генри с далекого берега.

– А вы странный, верно? – произносит она. – Простодушный. Мне нравится.

Генри чувствует, как кровь опять приливает к его щекам – и гораздо сильнее, чем прежде. Кровь пульсирует в каждой поре его лица, добираясь до самых мочек ушей, – и дурацкий же у него, наверное, вид!

– Я… я знаю человека, – произносит он, запинаясь, – человека, у которого есть собственное дело. Очень большая компания, и, пока мы с вами беседуем, она становится еще больше. Я… я мог бы договориться… – (Разве Уильям не говорил, что ему требуется побольше рабочих и как можно скорее?) – Уверен, я мог бы устроить вас на работу.

К большому его разочарованию, улыбка спадает с лица женщины – впервые за время их разговора оно становится неприязненным. И Генри мгновенно пугается – пугается, как испугался бы любой мужчина, что искорка одобрения, светившаяся в женских глазах, погаснет; пугается, попросту говоря, что женщина уйдет от него. Он жаждет сообщить ей благую весть: Бог щедр на благовременную помощь; воодушевить ее доказательством того, что вера способна осветить и обстоятельства самые сумрачные. Эта жажда перехватывает ему горло, – впрочем, он знает, что одних только слов мало, и в особенности его слабых слов. Ах, если б он только мог собственными руками передать благость Господню, вдохнуть в эту женщину жизнь одним лишь прикосновением!

– Это куда же? – осведомляется проститутка. – На фабрику?

– Ну… да, наверное.

– Сэр, – гневно заявляет она, – я уже работала на фабрике и знаю, каким трудом достаются два шиллинга вроде этих. – Она раскрывает ладонь, показывая полученные от него монеты. – Мне уже приходилось ишачить долгие часы, гнуть спину среди вони и опасностей, не имея почти ни минуты отдыха и сна.