Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер (2017)

Однако возобновить свои труды Генри не успевает – кто-то стучится в парадную дверь, пугая его до того, что он чуть не слетает с кресла. «Какого дьявола?..» Он бросает взгляд на каминные часы: ровно полночь, в такое время все добрые люди лежат по кроватям, даже ретивые девы, озабоченные участью островитян Ская. И все же стук продолжается, негромкий, но настойчивый, и завлекает Генри в неосвещенную прихожую. Уж не головорез ли какой заявился, чтобы перерезать ему горло и ограбить дом, освободив его от нескольких антикварных вещей? Ну что ж, если так, то милости просим.

Стоя в одних носках у двери, Генри чуть-чуть приоткрывает ее, вглядывается сквозь щель в темноту. На дорожке, у самого крыльца, замерла, укрытая с головы до ног просторным плащом с капюшоном, миссис Фокс.

– Позвольте же мне войти, Генри, – приветливо произносит она, как если бы в ситуации этой ничего необычного не было, не считая, конечно, того, что он ведет себя не по-джентльменски, вынуждая даму ждать на холоде, когда ее впустят в дом.

Огорошенный, он отступает на шаг, и миссис Фокс, проскользнув в вестибюль, стягивает с головы капюшон. Волосы ее распущены – ни заколок, ни гребней, – и они пышнее, чем воображал когда-либо Генри.

– Вернитесь в тепло, глупый вы человек, – с ласковой укоризной произносит она и, не ожидая приглашения, направляется к гостиной. – Погода сырая, а вы не одеты.

И вправду, оглядев себя, Генри соображает вдруг, что всей одежды на нем – ночная рубашка.

– Что… что привело вас сюда? – мямлит он, вступая следом за нею под свет. – Я… я не могу поверить… я думал…

Она останавливается за его пустым креслом, кладет ладони на салфетку подголовника. Мертвенная бледность сошла с ее лица, щеки миссис Фокс больше не выглядят впалыми, губы влажны и розовы.

– Все они ошибаются, Генри, – с жаром произносит она. Голос ее полнозвучен, в нем нет и следа чахоточной сиплости. – Все они трагически заблуждаются.

Генри стоит приоткрыв рот, руки его свисают, точно парализованные, по бокам, в затылке покалывает. Киса, так и лежащая, свернувшись в клубочек, у камина, смотрит на него с томным неодобрением, словно желая сказать: «Не надо сгущать краски!»

– Небеса не пусты, но они – и не океан мглистого эфира, в котором плавают призрачные духи, – продолжает миссис Фокс и, сняв с кресла ладони, изображает легким шевелением пальцев трепет истомленных крыл. – Они реальны и осязаемы, как улицы Лондона, их наполняет жизнь и бодрый труд. Я жду не дождусь, когда вы поймете это, когда у вас откроются глаза, Генри, когда у вас откроются глаза.

Генри смаргивает, дыхание у него перехватывает от ее реальности и осязаемости, от столь знакомого очерка лица, от выражения, на нем написанного, от этого обезоруживающего взгляда, наполовину простодушного, наполовину готового оспорить все, что угодно, – взгляда, неизменно сопровождавшего самые еретические ее высказывания. Как часто она внушала Генри чувство, владеющее им и сейчас, – потрясение, рождаемое веселой беспечностью, с которой она приближалась к самому краешку кощунства; страх, что мнения ее прогневят власти предержащие, но и зачарованность ее умением показать, пусть и мельком, что способно вдруг открываться в истинах самых элементарных. Генри подступает к ней, как множество раз подступал прежде, – чтобы предостеречь ее, обуздать насупленной своей правоверностью, – и ощущая одновременно бодрящее желание увидеть все в точности так, как видит она.

– И, Генри, я была права, – говорит миссис Фокс, сопровождая кивком каждый его шаг. – Обитатели Небес не ощущают ничего, кроме любви. Самой чудеснейшей… бесконечной… совершенной… Любви.