Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер (2017)

– Вы нравитесь мне, Генри, – говорит она, чуть приметно смазывая слова. – И всегда нравились. Вам следовало бы стать католиком. Вы никогда не думали о том, чтобы обратиться в католичество?

Смирившемуся с неизбежностью Генри удается приискать себе только одно занятие – он перемешивает ложкой фруктовый мусс с коричневатой овсянкой.

– Хорошая перемена, ничем не хуже поездки на отдых, – заверяет его, пригубливая вино, Агнес. – А то и лучше. Я не так давно отдыхала, и мне ничуть не понравилось…

При этих словах Уильям неодобрительно хмыкает и, решив, что откладывать вмешательство в разговор он более не вправе, отодвигает в сторонку стоящий между ним и женой подсвечник.

– Быть может, с тебя уже довольно вина, дорогая? – строго осведомляется он.

– Ничуть, – наполовину капризно, наполовину весело отвечает Агнес. – Мясо было так солоно, меня мучает жажда.

И она еще раз подносит ко рту бокал, словно целуя розовыми губами красное вино.

– На столе есть вода, дорогая, вон в том графине, – напоминает ей Уильям.

– Спасибо, дорогой… – произносит она, ни на миг не отрывая взгляда от Генри, улыбаясь и кивая, словно говоря ему: «Да, да, все правильно, я все понимаю, мне вы можете открыться».

– Поговаривают, – с некоторой безнадежностью в голосе замечает Уильям, – будто доктор Керлью собирается приобрести дом, в котором прежде жили… э-э… как же их звали?

Агнес снова вступает в разговор, но не с подсказкой касательно забытого мужем имени, а с еще одной хулой по адресу пастора.

– Терпеть не могу приходить в церковь и слышать, как мне там делают выговоры, а вы? – спрашивает она у Генри и надувает губки. – Для чего же тогда человек взрослеет, перенося всякие гадкие разочарования, как не для того, чтобы самому решать, что хорошо, а что плохо?

Так все и тянется в течение еще пяти-десяти долгих, очень долгих минут, пока наконец бессловесные слуги не уносят тарелки, оставив в столовой только вино и троицу плохо понимающих друг друга Рэкхэмов. И в конце концов Агнес ослабевает, голова ее начинает никнуть к локтю уложенной на стол руки, так что щека почти касается ткани рукава. Лоб Агнес опускается к ее предплечью медленно, но верно.

– Ты, часом, не засыпаешь ли, дорогая? – осведомляется Уильям.

– Просто хочу дать отдых глазам, – бормочет Агнес.

– Так может быть, тебе лучше сделать это, уложив голову на подушку?

Предложение свое Уильям высказывает без большой надежды на то, что Агнес его услышит, – да если и услышит, думает он, то ответит, скорее всего, брюзгливым отказом. Но нет, она медленно поворачивает к мужу лицо, на котором подрагивают под закрытыми веками ее синие глаза, и говорит:

– Да-а-а… Пожалуй…

Окончательно сбитый с толку Уильям отъезжает в кресле от стола, складывает на коленях салфетку:

– Может быть, мне… мне позвонить Кларе, чтобы она проводила тебя?

Агнес рывком выпрямляется, помаргивает раз-другой и одаряет мужа полной снисходительности улыбкой.

– Я вовсе не нуждаюсь в Кларе, чтобы улечься в постель, глупый, – усмехается она и поднимается на не вполне твердые ноги. – Она же не понесет меня наверх, верно?

После чего миссис Рэкхэм, помедлив лишь для того, чтобы пожелать гостю спокойной ночи, грациозно отступает от стола, разворачивается на каблуках и, совсем неприметно покачиваясь, выплывает из столовой.

– Ну, чтоб меня черти… – бормочет Уильям, слишком ошеломленный, чтобы помнить о необходимости воздерживаться от богохульственных выражений. Впрочем, на сей раз его благочестивый братец ничего, похоже, не замечает.

– Она умирает, Билл, – говорит уставившийся в пустоту перед собой Генри.

– Что? – отзывается захваченный этой фразой врасплох Уильям. – Просто выпила немного, вот и все…