Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер (2017)

И Конфетка передает Уильяму рассказ Каролины о старающемся якобы склонить проституток к добродетельной жизни святоше, который платит им по два шиллинга за разговор. Уильям терпеливо слушает ее, пока она не доходит до сделанного этим господином предложения подыскать для проститутки честное занятие – работу на предприятиях компании «Рэкхэм», – и вот тут-то он ахает, сообразив, о ком, по всей видимости, идет речь. А когда Конфетка заканчивает, Уильям изумленно покачивает головой.

– Боже всесильный!.. – бормочет он. – Неужели? Неужели это Генри? Да кто же еще?… Я же помню, как он спрашивал, не возьму ли я на работу бедную женщину, у которой нет рекомендательных писем… Боже мой… – И он вдруг разражается смехом. – Ну и прохвост! Выходит, он все-таки настоящий мужик!

Конфетку пробирают угрызения совести, хоть ей и не очень понятно, кого именно – Каролину или Генри – она предала.

– Да, но он и пальцем к ней не притронулся, – спешит заявить она.

Уильям всхрапывает, голова его клонится набок – бедные женщины, до чего же они легковерны.

– К этой, глупышка моя, может быть, и не притронулся, – говорит он, – в этом случае. Но сколько еще шлюх он навестил?

Конфетка молчит. Теперь она, помимо раскаяния, ощущает и дрожь удовольствия оттого, что Уильям так любовно, так покровительственно назвал ее «глупышкой».

– И кто бы мог подумать! – снова бормочет, похмыкивая, Уильям. – Генри, мой благочестивый братец! Праведник из праведников! Хе-хе! Знаешь, должен признаться, он никогда не нравился мне так, как нравится сейчас. Да благословит его Бог!

И Уильям, потянувшись к Конфетке, благодарно целует ее в щеку – вот, правда, она не понимает за что.

– Ты… ты ведь не станешь смеяться над ним, верно? – просит она и нерешительно гладит его по плечу.

– Над родным-то братом? – укоризненно вопрошает, загадочно улыбаясь, Уильям. – Да еще в нынешнем его состоянии? Упаси бог. Нет, я буду воплощением сдержанности.

– А когда ты снова увидишься с ним? – спрашивает Конфетка, надеясь, что это случится спустя недели, а то и месяцы, и за это время подробности сделанного ею разоблачения из головы Уильяма выветрятся.

– Сегодня, – отвечает Уильям. – За обедом.

Этим вечером Уильям, дабы развеять сумрак, сопровождавший каждый приход Генри в его дом, распорядился поставить на обеденный стол вдвое больше против обычного свечей и украсить его пестрыми цветами. В результате стол, если смотреть на него с порога ведущей в столовую двери, приобрел (по мнению самого Уильяма) вид на редкость отрадный. И даже при том, что устройство кухни, ради того и упрятанной в подобие подземной темницы, не позволяет никаким запахам покидать ее, нос Уильяма – обретший за последние месяцы такую чувствительность, что ему не составляет труда отличить Lavandula delphinensis от Lavandula latifolia[69], – улавливает ароматы приготовляемого на ней превосходного мяса. Видит Бог, он готов пойти на все, лишь бы в доме его и не пахло страданием.

Агнес, вопреки ее обыкновению, заявила, что присоединится к братьям за обедом. Перспектива неутешительная? Нисколько, говорит себе Уильям: Агнес всегда питала слабость к Генри, а настроение у нее нынче вечером превосходное – присматривая за развеской зимних штор, она даже посмеивалась и напевала.

– Я понимаю, что прошу слишком многого, но давай не будем сегодня упоминать о миссис Фокс, хорошо? – предлагает Уильям, когда до ожидаемого появления Генри остается лишь несколько минут.

– Я сделаю вид, что Сезон еще в самом разгаре, дорогой, – Агнес подмигивает ему, почти кокетливо, – и ничего ни о чем говорить не буду.