Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер (2017)

И она вдруг глуповато хихикнула, и из носа ее выстрелила яркая струйка окрашенной кровью слизи.

Генри, шокированный этой неблагопристойной вспышкой, снова вперился взглядом в забор сада и через силу заставил себя сделать признание:

– Я… я был… Моя вера была…

– Нет, Генри. – Она уже плакала, что-то горестно посвистывало в ее груди. – Нет! Я не хочу этого слышать! Бог больше, чем… чем болезнь одной-единственной слабой женщины. Обещайте мне, Генри… обещайте… обещайте, что вы не отступитесь… от вашей миссии.

И на это он, трус, бесхребетный подлец, Богом проклятый богохульник, дал единственный ответ, какой только мог дать, – тот, какой она хотела услышать.

– Ах, сладкая моя… Как мне хотелось бы жить в одном доме с тобой.

Сердце Конфетки словно подпрыгивает, слова эти отдаются дрожью в ее груди, к которой прижаты щека и бакенбарда Уильяма. Вот уж не думала она, что мужские сантименты подобного рода способны обрадовать ее до головокружения, тем более что и выражает-то их пузанчик с пренеприятно щекотными баками, – и тем не менее сердце Конфетки колотится до неловкости сильно, да еще и прямо под ухом Уильяма.

– По мне, и эта квартира очень мила и удобна, – говорит она, изнывая от желания услышать его возражения. – К тому же нам здесь никто не мешает.

Уильям со вздохом проводит пальцем по исчерченной тигровыми полосками коже ее бедра.

– Я понимаю, понимаю… – Ладонь его нежно укладывается на пышный треугольник межножья Конфетки. (В последнее время он пристрастился ласкать и поглаживать ее тело – даже после того, как удовлетворит свои аппетиты. Скоро настанет день, когда Конфетка, набравшись храбрости, возьмет эту ладонь и поведет ее чуть дальше.)

– И все-таки, – жалобно произносит Уильям, – я так часто испытываю потребность обсудить с тобой то или это дело, понять, как мне лучше исполнить мой долг, а выбраться из дому не могу.

Конфетка гладит его по голове, напитывая маслом для волос растрескавшуюся кожу своей ладони.

– Мы же и так обсуждаем с тобой все на свете, разве нет? – говорит она. – Форму буквы «Р» на новых сортах мыла; костер из пятилетней лаванды – кстати, я собираюсь снова взять с собой полковника; как тебе поступить с сиреневыми садами Лемерсье; как избавиться от засевших в вашей лондонской конторе одряхлевших приятелей твоего отца…

И, произнося все это, она думает: «Скажи, как сильно ты любишь меня, скажи».

– Да, – говорит он, – да. И все же сколь многое удерживает меня вдали от тебя.

И он с сердитым стоном отрывает голову от ее груди, растирает лицо ладонями.

– Знаешь, что странно, – оказывается, управлять деловой империей мне, при всей ее замысловатости, черт знает насколько проще, чем справляться с моей собственной семьей.

Конфетка натягивает на себя простыню, укрываясь ею до пупа.

– Что, Агнес опять стало хуже?

– Да нет, об Агнес я и думать забыл, – уныло бормочет Уильям – как будто семейство его состоит из многого множества людей, каждый из которых требует всегдашнего и неослабного внимания.

– Значит… ребенок?

«Ну же, давай, – думает Конфетка, – назови мне имя твоей дочери, почему ты никак не решишься на это?»

– Да, теперь у меня возникли сложности с ребенком, – признается Уильям. – И сложности дьявольски неприятные. Нянька девочки, Беатриса, довела до всеобщего сведения, что, по ее скромному мнению, дочь моя выросла настолько, что няня ей больше не требуется.

Он сооружает на лице гримасу, пародирующую женское раболепие, и, изображая няньку, пищит:

– «У меня нет необходимых знаний, мистер Рэкхэм. Софи нужна гувернантка, мистер Рэкхэм». И разумеется, то обстоятельство, что миссис Барретт только-только разродилась, что она нуждается в няньке для своего младенца и твердит всем и каждому, что за деньгами не постоит, никакого касательства к стараниям Беатрисы клещами вытянуть из меня разрешение на отставку не имеет.