Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер (2017)

Миссис Фокс умирает, и помочь ей он не может. Эта мысль преследует Генри неотступно – в часы наимрачнейшего отчаяния, в мгновения бездумной веселости, во сне и наяву. Миссис Фокс умирает, а он не может исцелить ее, не может развеселить, не может облегчить ее страдания. Она весь день лежит в шезлонге посреди отцовского сада или, если погода портится, – в том же шезлонге, но уже у окна унылой гостиной, глядя на едва различимый оттиск, оставленный ею на траве лужайки. Болей, о которых стоило бы говорить, миссис Фокс не испытывает, ей всего лишь до беспамятства скучно, уверяет она Генри между приступами мучительного кашля. Не хочется ли ей выпить крепкого бульона? – спрашивает он. Нет, крепкого бульона ей не хочется – и ему не захотелось бы, попробуй он хоть раз эту гадость. Чего ей хочется, так это гулять, гулять под солнцем; однако солнце уклончиво и, даже пробившись сквозь тучи, сияет лишь недолгое время, – миссис Фокс просит Генри потерпеть, пока она совладает с дыханием, но возможность прогулки быстро утрачивается. Говоря по правде, прогуливаться она уже не может, а он не может носить ее на руках. Один раз, только один, он робко предложил ей воспользоваться креслом-каталкой, и она отказалась – с резкостью, какой Генри за нею прежде не знал. Если бы мысль о том, что он обидит ее, не была ему столь ненавистна, Генри, пожалуй, обвинил бы Эммелин в грехе гордыни.

И все же она смотрит на него с такой мольбой, глаза ее расширяются, лицо белеет, точно слоновая кость, губы сухи и припухлы. По временам она умолкает, не докончив фразы, и молчит минуту кряду, он слышит только ее дыхание и видит, как пульсируют жилка на ее шее и синеватые вены на висках. «Тебе по силам одолеть Смерть, – словно говорит она, – так почему же ты позволяешь Ей овладевать мною?»

– В…вы хорошо себя чувствуете, миссис Фокс? – спрашивает он наконец – или задает еще какой-либо вопрос, не менее глупый.

– Нет, Генри, разумеется, нет, – вздыхает она и избавляет его от своего страшного, доверчивого взгляда, прикрывая глаза тонкими, как бумага, веками.

В те редкие дни, когда она испытывает прилив сил, миссис Фокс использует их, чтобы гнать от себя Генри. Такой именно день случился и вчера, – она разрумянилась, разнервничалась, глаза ее были красны, настроение переменчиво. На целый час она провалилась в сон, губы ее шевелились, беззвучно выговаривая какие-то слова, грудь вздымалась едва-едва. Потом она вдруг проснулась, приподнялась, опираясь на локоть, и с вызовом спросила:

– Ах, Генри, дорогой мой, вы все еще не ушли? Что толку – просидеть здесь полдня… глядя на штакетник моего отца… Вы, уж верно, все планки его пересчитали, и не один раз.

Странный тон ее смутил Генри, не сумевшего понять, что он означает, – голос миссис Фокс словно балансировал на тонкой, как лезвие ножа, грани, отделявшей приветливое поддразнивание от неуемной муки.

– Я… я могу задержаться еще ненадолго, – глядя перед собой, ответил он.

– Вам следует заниматься собственной жизнью, Генри, – с силой сказала она, – а не растрачивать ее на сидение у постели дремлющей женщины. Я же знаю, какой ужас внушает вам праздность! И ведь я рано или поздно поправлюсь – пусть не завтра и не на следующей неделе! Я поправлюсь – вы верите в это, не правда ли, Генри?

– На все воля Божья… – промямлил он.

– Но скажите, Генри, – с жаром продолжала она. – Ваше призвание… Что вы еще предприняли, чтобы исполнить его?

Вот тут он и пожалел, что не ушел хоть ненамного раньше.

– Я… у меня возникли сомнения, – ответил он, суеверно страшась, что и она услышит – так же ясно, как он, – эхо слов «Да проклянет Господь Господа», ревущих в его голове. – И в конечном счете я все же не думаю, что годен в священники.

– Глупости, Генри! – вскричала она и схватила его за руку, заставив взглянуть ей в лицо. – Из вас получился бы наилучший… наидобрейший, искреннейший, правдивейший, са…самый красивый…