Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер (2017)

Спустя совсем недолгое время появляется чем-то взбудораженный Генри, и, как только его избавляют от забрызганных дождем шляпы и пальто, Уильям отечески обнимает брата за плечи и проводит в столовую. Там перед Генри предстает картина элизийского изобилия – тепло, яркий свет, повсюду розы, салфетки, сложенные наподобие раскрытых павлиньих хвостов, и хорошенькая новая горничная, опускающая на стол супницу с золотистым супом. А за столом уже сидит облаченная в платье персиковых и кремовых тонов миссис Рэкхэм, улыбаясь Генри сквозь живописное обрамление из цветов и серебра.

– Мои извинения, – говорит Генри. – Я был… э-э…

– Садись, Генри, садись, – великодушно поводит рукой Уильям. – Мы вовсе не ждали, что ты появишься минута в минуту.

– Я уж было и раздумал ехать к вам, – сообщает, щурясь от блеска свечей, Генри.

– Тем большую радость доставил нам ваш приезд, – лучезарно улыбается Агнес.

Лишь после того, как Генри усаживается перед наполненным вином бокалом, поблескивающими тарелками, белоснежными салфетками и подсвечником, – перед всем, что отбрасывает на лицо его яркие отсветы, – Уильям замечает, как худо выглядит брат. Волосы Генри, отчаянно нуждающиеся в стрижке, заправлены за уши, только один их клок покачивается из стороны в сторону на потном лбу. Ни с мылом, ни с маслом они, похоже, давно уже не знались. Следом Уильям окидывает взглядом одежду брата, измятую и обвислую, – не то Генри ползал в ней, уподобясь Навуходоносору, на карачках, не то он сильно похудел, а может быть, с ним произошло и то и другое. Одна из булавок, которой приколот к рубашке его воротник, выпросталась из-под криво повязанного галстука и неприятно посверкивает, отражая пламя свечи, отчего Уильямом овладевает желание этот галстук поправить. Впрочем, обед уже начался.

Генри отправляет в рот ложку за ложкой утиного consommé, почти не видя его, предпочитая вглядываться покрасневшими глазами в незримое зерцало своих мучений, висящее где-то за левым плечом Уильяма.

– Не следовало бы мне так объедаться, – замечает он, ни к кому в частности не обращаясь и продолжая орудовать ложкой на манер автомата. – В Шотландии людям приходится довольствоваться водорослями.

– О, но этот суп вовсе не жирен, – говорит Агнес. – Его процедили, и очень старательно.

Повисает неловкое молчание, нарушаемое лишь хлюпаньем Генри. «Может быть, – думает Агнес, – из-за этого его и не приглашали никуда во время Сезона?»

– Ну а что до водорослей, – продолжает она во внезапном приступе вдохновения, – нам ведь тоже их подавали, не правда ли, Уильям, у миссис Олдертон, в подливе? С гребешками и меч-рыбой. Я попробовала совсем чуть-чуть, очень странный был вкус. Хорошо еще, что это блюдо подавалось à la Russe[70], иначе мне пришлось бы отправить все, что было на тарелке, под стол.

Уильям хмурится, ему вдруг вспоминается неприятность, которая приключилась два года назад на званом обеде миссис Катберт, – пса этой леди вырвало под накрытым белой камкой столом, почти у самых ног Агнес, и он немедля принялся, громко чавкая, пожирать свою блевотину.

– Для меня двери общества закрыты, – траурно сообщает Генри, когда служанка уносит его бульонную чашку. – Я говорю не о балах и обедах, об Обществе – нашем обществе, к которому все мы, предположительно, принадлежим. Сделать в нем я ни для кого ничего не могу, у меня нет роли, которую я там мог бы играть.

– Ну что вы, – говорит Агнес, глядя на деверя широко раскрытыми, сочувствующими глазами, а между тем в столовую вносят основное блюдо. – Разве вы не надеетесь стать священником?

– Надеюсь! – едко и без всякой надежды восклицает Генри.

– Уверена, из вас получился бы очень хороший священник, – стоит на своем Агнес.

Генри стискивает зубы – как раз в тот миг, когда на тарелку его выкладывается шипящий кусок тушеного тетерева.