Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер (2017)

– Гораздо лучший, чем этот прескучный доктор Крейн, – добавляет Агнес. – Хотя, сказать по чести, он мне теперь безразличен. Он вечно предостерегает меня от поступков, совершать которые я ни малейшего намерения не имею…

Вот так этот вечер и тянется – вилки отправляют во рты кусочек за кусочком, Агнес несет на своих плечах (подкрепляясь частыми глотками вина) главное бремя беседы, а Уильям вглядывается в брата, проникаясь все большим смятением от того, какое жалкое зрелище тот собою являет.

Генри же раз за разом повторяет – когда ему вообще удается заставить себя раскрыть рот – одни и те же слова о вопиющей тщете любых усилий, по крайней мере, если говорить об усилиях такого никчемного человека, как он. Голос его неровен, порой он стихает до невнятного бормотания, порой возвышается, наполняясь горькой горячностью, даже сарказмом, никогда прежде в Генри не замечавшимся. И все это время массивные руки его деловито режут мясо на все меньшие и меньшие кусочки, и в конце концов он, к досаде Уильяма, смешивает их с овощами и оставляет нетронутыми.

– Вы добры ко мне много больше, чем я того заслуживаю, – вздыхает он в ответ на становящиеся все более теплыми ободрения хозяйки. – Вы и… и миссис Фокс видите меня в свете, который, я знаю это, полностью отличен от истинного…

Агнес бросает взгляд на Уильяма, блестящие глаза ее просят дозволения упомянуть запретное имя. На собранном в складки челе его большими буквами написано: «Сдержанность», однако она, не способная ничего на нем прочитать, тут же и восклицает:

– Миссис Фокс совершенно права, Генри, совершенно права! Во всем, что касается веры, вы человек редкостной искренности – я это знаю! У меня особое чутье на такие вещи, я способна видеть ауру вокруг людских голов – не надо, Уильям, не хмурься. Это правда! Сияние веры истекает из человека, как… как газовый свет, озаряющий легкую дымку тумана. Это правда, Уильям, правда! – Агнес склоняется над столом, тянется к Генри, едва не касаясь грудью оставшейся на ее тарелке еды, и, опасно приблизив лицо к подсвечнику, шутливо-заговорщицким тоном говорит деверю: – Нет, вы только взгляните на вашего брата, какой он сердитый, как ему хочется, чтобы я замолчала. И ни единой жилки богобоязненности во всем его…

Внезапно она умолкает, сдержанно улыбается, а затем:

– Нет, право же, Генри, вам не следует думать о себе так дурно. Вы самый набожный человек, какого я знаю.

Генри смущенно поеживается.

– Прошу вас, – говорит он. – Ваша еда совсем остынет.

На это Агнес никакого внимания не обращает; в собственном доме она вправе есть столько, сколько ей хочется, – то есть почти ничего.

– Когда-то давно, – продолжает она, – Уильям рассказал мне одну историю. Он рассказал, как вы, еще мальчиком, услышали на проповеди, что в нынешние времена Бог говорит с нами только посредством Писания, не вкладывая слова Свои прямо нам в уши. Уильям сказал, что проповедь эта рассердила вас до того, что вы стали голодать и отказывать себе в сне, совсем как пророки древности, – лишь бы услышать голос Божий!

Агнес сжимает крошечные ладошки, улыбается, кивает, бессловесно осведомляя Генри, что и сама она поступает так же и вознаграждается тем, что ощущает на своей шее дуновение Божьего шепотка.

Генри мученически взирает на брата.

– Каких только глупостей не совершаем мы в юности, – произносит Уильям. Он сильно потеет, ему хочется, чтобы кто-нибудь или что-нибудь впустило в столовую ветер, который мигом задул бы половину этих идиотских свечей. – Помню, я сам совсем еще мальчиком говорил, что коммерсантами становятся только люди, у которых нет ни грана воображения и чувства…

На Агнес это мужественное признание ни малейшего впечатления не производит, она отодвигает от себя тарелки и облокачивается на скатерть, намереваясь с удобством продолжить задушевную беседу с Генри.