Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер (2017)

– Холодные руки, горячее сердце, – говорит она, неприметно краснея под слоем «Рэкхемовой Девичьей Poudre». Она прекрасно понимает, отчего ей так холодно – от уже укоренившейся в ней привычки с утра и до вечера находиться в тепле. Она и не замечает теперь огня, который горит у нее в каждой комнате, не замечает, пока в доме не запотевают окна и весь он не пропитывается густым запахом горящего дерева. Раз в неделю – в последнее время два раза – в дверь ее стучится человек, пополняющий запас сухих поленьев, и она, уже и думать забывшая о бедности, даже не помнит, сколько монет ему отдает.

– Ну, как там твой мистер Хант? – осведомляется Каролина, шаря вокруг себя в поисках щетки для волос.

– Мм? А, хорошо. Лучше не бывает.

– У полковника после знакомства с ним дня три было хорошее настроение.

– Да, вот и миссис Лик мне сегодня это сказала. Странно, у меня осталось впечатление, что ему весь тот день ужасно не понравился.

– Так тебе-то он другого и не сказал бы, – фыркает Каролина, обрадованная тем, что наконец отыскала корявую, забитую выческами самшитовую щетку для волос. – А сам, как вернулся, так даже пел чего-то.

Поющий полковник Лик – картина настолько гротескная, что вообразить ее Конфетка не в силах. Ну да ничего, может быть, на этот раз ей удастся напоить полковника еще до того, как они попадут в поля, и тем улучшить его поведение.

Продолжающая прихорашиваться Каролина разглядывает теперь свое лицо в зеркале комода.

– Старею я, Тиша, – небрежно, почти весело замечает она и, сощурившись, пытается расправить волосы так, чтобы на голове ее сам собой образовался пробор.

– Все мы стареем, – отзывается Конфетка. Исходя из ее уст, слова эти выглядят наглым враньем.

– Оно конечно, да только я-то занимаюсь нашим делом подольше твоего.

Каролина склоняет голову – так, что волосы падают ей на колени, – и сквозь этот черный занавес негромко спрашивает:

– Кэти Лестер померла, ты слышала?

– Нет, – отвечает Конфетка и снова отпивает какао. Теплая жидкость еще не успевает просквозить ее пищевод, а в животе Конфетки уже образуется ледышка стыда. Конфетка пытается уверить себя, что вспоминала о Кэти, с тех пор как покинула дом миссис Кастауэй, каждый день, – ну ладно, почти каждый. Однако воспоминания – плохая замена тому, чем она некогда славилась: способности просидеть всю ночь, столько, сколько потребуется, у постели умирающей шлюхи, держа несчастную за руку. Она же знала все последние месяцы, что дни Кэти сочтены, но так и не смогла заставить себя снова посетить этот дом, а теперь уже поздно. И станет ли она – вместо того, чтобы лечь с Уильямом, – сидеть всю ночь с Каролиной, если та окажется при смерти? Скорее всего, нет, не станет.

– Когда? – спрашивает Конфетка, ощущая, как вина жжет ее изнутри.

– Да я уж и не помню, – отвечает Каролина, продолжая расчесывать и расчесывать волосы. – Я теперь дней не считаю – два, три, а там и сбилась со счета. Давно уже.

– Кто тебе об этом сказал?

– Миссис Лик.

Под тугими рукавами и лифом Конфетки собирается пот, она силится придумать еще какой-то вопрос – любой, несколько правильно подобранных слов, которые докажут глубину и искренность ее чувств к Кэти, – однако ничего такого, что ей и вправду хотелось бы узнать, не существует. Ничего, кроме:

– Что сделали с ее виолончелью?

– С чем? – Каролина выпрямляется, разделяет волосы, липкие от масла, нуждающиеся в мытье.

– С инструментом, на котором играла Кэти, – поясняет Конфетка.

– Да сожгли, наверное, – прозаично отвечает Каролина. – Миссис Лик говорит, они там все, чего она трогала, спалили, чтобы заразу из дома вытурить.

«Вся моя жизнь ушла в песок, точно моча в проулке, – звучит в голове Конфетки скорбный голос. – Угри станут выедать мне глаза, и никто даже знать не узнает, что я жила на свете».

– А что еще нового в… в прежнем доме? – спрашивает она.