Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер (2017)

– Ну хватит, девочка, – успокаивает ее Каролина, прижимая к груди голову и плечи Конфетки. – Хватит. Какие мы есть, такие и есть. А если чего не чувствуем… ну, значит оно сгинуло, ушло, так и говорить о нем нечего. Слезами девственность не воротишь.

Но Конфетка все плачет и не может остановиться. Впервые с тех пор, как она была девочкой – совсем маленькой девочкой, – со времени, когда ее мать еще не одевалась в красное и не называла себя «миссис Кастауэй», плачет она вот так, припав к женской груди.

– Ах, Кэдди, – произносит она, шмыгая носом. – Ты лучше того, что я заслуживаю.

– Но все ж таки недостаточно хороша, мм? – лукаво спрашивает старшая из подруг и с силой тычет пальцем в ребра Конфетки. – Видишь? Я все твои мысли читаю, девочка, прямо сквозь черепок. И должна тебе сказать без всякого вранья, – Каролина для пущего эффекта выдерживает паузу, – читывала я и кой-чего похуже.

В комнате темнеет, камин понемногу прогревает ее, две женщины сидят обнявшись – долго, пока Конфетка не успокаивается, а у Каролины не начинает ныть неудобно согнутая спина.

– Фух! – притворно жалуется старшая, снимая руки с плеч младшей. – Эк я с тобой спину-то натрудила. Хуже, чем с мужиком, который желает, чтобы я ноги с жопой до потолка задирала.

– Я… мне правда пора, – говорит Конфетка, к которой с мстительной силой возвращается желание помочиться. – Время уже позднее.

– Ну коли так, значит так. Ладно, где моя обувка? – Каролина вытаскивает из-под кровати башмачки, мельком, без всякого умысла, показывая Конфетке ночной горшок. И, стряхнув со ступней грязь, обувается.

– У меня к тебе еще вопрос есть, – говорит она, застегивая башмачки. – Давно уж хотела спросить, да спохватывалась, только когда ты уже уходила. Помнишь, я увидела тебя в лавочке на Грик-стрит? Ты там писчую бумагу покупала. Сотни, сотни и сотни листков. Ну так вот, на что тебе ее столько?

Конфетка промокает ноющие от плача глаза. И понимает, что может расплакаться снова, дай только повод.

– Я тебе разве не говорила? Я пишу… писала… книгу.

– Книгу? – недоверчиво повторяет Каролина. – Не врешь? Настоящую книгу навроде… навроде… – она оглядывает свою комнату, однако книг в ней никаких не отмечается, не считая подаренного ее Пастором Нового Завета, томика размером с табачную жестянку, прикрывающего ныне мышиный лаз в плинтусе, – навроде тех, какие в магазинах продают?

– Да, – вздыхает Конфетка. – Вроде тех, какие продают в книжных магазинах.

– И чего – дописала?

– Нет. – Ничего больше Конфетке говорить не хочется, однако по лицу Каролины ясно, что одним этим ей не обойтись.

– Я… – импровизирует она, – я собираюсь скоро начать новую. Надеюсь, она получится лучше той.

– А про меня в ней будет?

– Еще не знаю, – жалко лжет Конфетка. – Я пока обдумываю ее. Кэдди… можно я пописаю в твой горшок?

– Возьми под кроватью, дорогуша.

– Только не смотри на меня, ладно?

И Конфетка снова заливается краской, на этот раз от стыда за собственную стыдливость. В первые годы их дружбы она и Каролина были точно звери в заброшенном райском саду – если возникала такая нужда, они, случалось, ложились плечом к плечу, голые, и раздвигали ноги перед такими, как Бодли и Эшвелл. Теперь же тело Конфетки принадлежит только ей – и Уильяму.

Каролина окидывает ее странным каким-то взглядом, но не произносит ни слова – лишь быстро перебирается с кровати в кресло и продолжает застегивать башмачки, пока Конфетка приседает, скрываясь с глаз подруги.

Наступает молчание – по крайней мере, оно наступает в комнате Каролины: снаружи, на Черч-лейн, жизнь продолжает скрипеть, вопить и поборматывать; там бранятся двое мужчин, выкрикивая кажущиеся иностранными слова, и визгливо хохочет женщина. Конфетка тужится, тужится, кулаки и колени ее дрожат, но все впустую.

– Поговори со мной, – просит она.

– О чем?

– О чем хочешь.