— Паш, в нашей Березовке?

— Да! Знайт Гринья и Васильёк Крутов, Ядзя Сталецкий… — он называл такие родные и такие далекие имена, а у Степана по заросшему лицу катилась слеза.

— Степка, — негромко сказал Пашка, — ты поговори с фатером, у него в имении работали все наши, деревенские.

— Какие наши? — не выдержал Степан. — Мы с тобой теперь по разные линии фронта.

— Степ, а кто мешает нам оставаться людьми, а не скотами??

— Расскажи это кому другому, — горько усмехнулся Абрамов. — Знаешь, сколько раз я молил небеса, чтобы сдохнуть побыстрее, ты представить не можешь, через что проходят пленные, эх, суки, а ты говоришь — люди! Тому Пашке, с которым закапывали в ямку молочные зубы, я бы поверил, а тебе, в этой форме… — он скрипнул зубами.

Пашка тяжело вздохнул:

— Но с фатером поговори!

А Герби молча покачал головой, говорила ему Варья, что ой как долго будет аукаться война…

Варья его разговаривала с Сереньким.

— Серенький, так получилось, что Герби мне колечко задарил, сказал, что покупал в Париже, ещё в сороковом году, и чтобы никто не углядел, завязал в старенький поясок, а в другой конец засунул камушек, чтобы узлы были одинаковыми. Я туда флешку пристроила, а вчера дома развязала узелки, думала простая галька… вот, смотри!

Варя протянула ему камушек.

— Ни… чего себе? Это же брюлик? Ай да Герби, Варюх, мы с ребятами хотели скинуться тебе на исследования, а тут, похоже, хватит и останется. Может, Варь, найти Гербиного сыночка и рвануть тебе в Германию?

— Нет, Сереж, я пока дома обследуюсь — что скажут. Ох, как я надеюсь, что маленький нормальный, без патологии!

— Честно, Варь, мы с Игорем завидуем тебе по-черному — у тебя подарок от любимого человека с тобой, а наши… ведь даже не знаем, кто родился, смогли ли девочки наши родить, живы ли остались? Тяжко, одна надежда — съездить туда. Гринька наверняка в курсе всего, а Василёк твой… Надо же, на самом деле прохфессор, не зря Гринька его так называл. Уцелел ли их батька, или так и останутся сиротами при Ефимовне?

— Леший — Лавр Ефимыч, великого ума и силы душевной человечище, редкий такой мужик, истинная белая кость, я им всегда любовался. Хотелось, чтобы его Матвейка уцелел. Эх, всем бы выжить, да впереди два года войны, понятно, что столько ещё поляжет. Вот и твой маленький дядюшка ещё жив! Варь, не поверишь, слезы закипают, это у меня-то! Скажи кто, что через десять месяцев Гончаров станет абсолютно другим?? Мать вон не перестает удивляться, все не верит, что я жив-здоров. Увидела шрам, тот, маленький — рыдала весь день, сказал же, что случайно, нет, ревет. Толик тоже говорит — боится, что родители увидят, жена уже немного успокоилась. Ты по ночам как спишь?

— Да меня малыш оберегает. Когда беременная все время спать хочется, Герби пару раз снился, ничего не говорит, только смотрит грустно так. — Варя всхлипнула. — Ох, Серенький. Как это трудно, одно только радует — мы стали роднее родных!

— Молчи, Варь, я по ночам ору, проснусь, минут пять в себя прихожу — сначала Полюшку судорожно ищу на кровати, а потом очухаюсь и до утра ни в одном глазу. Никакие психотерпапевты ни фига не помогут, война это незабываемо. Ладно, Варь, я пробью по своим каналам, что и сколько может стоить камушек, а колечко носи, не вздумай продать, не хватит денег — мы есть, оно дороже всех денег!!

— Даже и не рассматривала такой вариант. Нам с Николаичем пензию за эти месяцы вернут, так что не совсем уж и бедная. Только душа трясется из-за обследования.

— Одна поедешь?

— Нет, с Ищенко. — Людмила как, не ревнует?

— Людмила плачет: «как жаль, что отец не узнает про дитя!» — Варя не стала говорить, что жена Ищенко плачет и об их детках. — Собирается с нами тоже поехать, если все срастется.

— Целый поезд будет, поди, Данька твой тоже?