Княжна - Кристина Дубравина

Князева вышла из ванной с вымытыми волосами, глазами, ещё более красными от попавшей в них капли шампуня, и лицом, ополоснутым почти ледяной водой. Мысли в голову не вернулись; если какие-то рассуждения в черепной коробке и проскакивали, то отдавали в спину мерзким жаром, после которого можно было снова идти под душ.

Витя к тому момент приготовил ужин. Верхом его кулинарных изысков была яичница и горячие бутерброды с помидорами, но Ане сердце, и без того безумно в груди трепыхающееся, разорвала эта забота.

Ведь, чёрт возьми, мелочь. Но Князева была готова снова заплакать, вспомнив о своей слабости лишь следующим днём.

Она подвинула свой стул к Пчёле, обняла его крепко. Горло скрутило до рези в глазах от любви, заботы, какую сама Вите дарила без корысти, но какую исправно получала в ответ в самых разных формах и проявлениях.

Не вышло хват рук, обнимающих Пчёлкина под рёбрами, разорвать. Оттого Анна, под бок к нему подбившись, ела почти что с рук Витиных и, поглаживая подстриженные волосы мужчины, отказывалась от «успокоительного» бокала вина.

Витя уложил её спать чуть ли не в шесть часов вечера — мол, что день был долгим, и Ане отдыхать надо.

Она противилась, но вяло и недолго. Князева под череду Витиных убеждений легла в кровать, укутавшись в одеяло с силой, будто мёрзла адово. Обнявши мягкую игрушку, которая обычно сидела на самой дальней полке вещевого шкафа, принялась рассматривать угол тумбочки, что был под самым носом.

Пчёла сидел у неё в ногах, поглаживая подогнутые икры, до тех пор, пока Анна не уснула.

Когда веки Князевой перестали дёргаться в дремоте мыслей, Витя потушил светильник. Сумерки октябрьского дня догорали на стене, и света их пока хватало. Пчёлкин тихо-тихо, только б пружиной в матраце не скрипнуть, поднялся на ноги, прикрыл дверь.

И тогда Пчёлкина будто подменили. Словно всё спокойствие его осталось за порогом спальни, следило за сном и дыханием Ани. А в коридоре встретила злость, какую он душил старательно весь тот час, что за Князевой смотрел.

И, окрепшая за время бездействия в десятки, сотни тысяч раз, она накинулась на Витю, душу из-под рёбер, из тела вон вышибая.

Старательно шёл тихо. Остановился возле своего кабинета. Ещё когда Князеву он вёл в спальню, видел на столе фото убитого Фархада, но останавливаться не стал, чтоб притупившееся внимание Ани не вернуть к событиям, от которых старательно отгонял её.

Теперь в руки взял карточку, рассматривая фото одновременно с хладнокровностью патологоанатома и болью простого человека, увидевшего друга своего в таком… состоянии.

Белый, вероятно, из себя выйдет, когда узнает. Если сам ещё не в курсе.

Под лёгкими у Пчёлы было одновременно тяжело и пусто. Будто ярость выжигала лёгкие, выпаривала кровь, за место пепла выделяя отравляющие газы, какие были легче воздуха и тянули Витю куда-то вверх, в тропосферу. Отвратительное, откровенно мерзкое чувство.

И если бы Фархад, например, под машину бы попал по совершенно злостной, но какой-никакой случайности, то Пчёлкин, вероятно, позволил бы думам отправить себя в бескрайную скорбь по Джураеву; хороший был мужик…

Но траур по Фарику подождёт.

Витя взял фото в руки. Труп со снимка смотрел в небеса, а Пчёле казалось, что прямо в душу заглядывал, всё верх дном в голове переворачивая. Он достал из кармана пиджака, который так и не снял, пачку «СаМца», и, дойдя до гостиной, взял в руки трубку. Набрал Саню.

Огонь с зажигалки подпалил кончик сигареты, когда третий гудок оборвался щелчком, и на том конце провода послышался голос Белого. Бригадир уже идеально отточенным тоном вместо приветствия выдал:

— Белов.

— Пчёла. Приезжай сейчас же на Остоженку, но в квартиру не поднимайся. Как подъедешь — набери. Поговорить надо, — почти не делая пауз, произнёс на одной затяжке Витя. Отодвинул трубку от уха в момент, когда Саня что-то там ему пробормотал, но Пчёлкин слов не захотел разбирать и сбросил.